Марадентро - Альберто Васкес-Фигероа Страница 36

– Думаешь, если бы я не видел этого собственными глазами, стал бы я тратить лучшие годы своей жизни на поиски чертовой россыпи? Да ни за что!

– Будешь пытаться снова?

– Как только у меня будет новый самолет.

– Я могу тебе его предоставить.

Ханс Ван-Ян никогда не забудет – и поклялся однажды ему припомнить – презрительный взгляд Джимми Эйнджела и подчеркнуто оскорбительный тон:

– Послушай, Бачако! Еще твой отец пытался это сделать, и его постигла печальная участь. Россыпь моя. Слышишь? Она моя, и я не намерен связываться с людьми вроде тебя, потому что уверен: как только мы ее найдем, ты прямо там и выроешь мне могилу.

– Я нашел «протыку»!

Он открыл глаза и увидел перед собой физиономию Обезьяноеда, который махал рукой куда-то в юго-восточном направлении.

– Я нашел «протыку», – повторил индеец. – Трое мужчин и две женщины прошли по старой тропинке тапиров. Они опережают нас на полдня.

– «Разумные» называют нас «гуайка», «те, кто убивает», но мы уже тысячи лет «яноами», «человеческие существа», и никогда не убиваем из прихоти. Если наши предки были вынуждены на это пойти, то лишь потому, что не хотели, чтобы нас лишили земель, жен и даже детей, которых превратили бы в рабов, сборщиков каучука. – Ксанан, сидя на корточках, глядел в лицо Айзе, хотя казалось, что он смотрит не столько на нее, сколько сквозь нее. – Мы, яноами, стали прятаться в самых дальних лесах, но так как это не помогло, пришлось научиться защищаться, чтобы «разумные» не уничтожили за одно поколение народ, переживший тысячу войн и катастроф, начиная с того дня, когда Омаоа сотворил одновременно и свет, и яноами.

– Но что нужно от меня твоему народу? Ты так и не сказал.

Красавец воин слегка пожал плечами, и его лицо вновь обрело извечное выражение покорности судьбе, которое было присуще его расе.

– Это знает только Этуко, шаман. Он одурманивает себя эбеной и разговаривает с нонеши, тенями людей, которые, не ведая покоя, бродят по земле, как я сейчас. – Он уставился взглядом в пустоту и словно погрузился в долгие раздумья о своей печальной участи нонеши, навсегда утратившего тело, и после долгой паузы (поскольку мертвые теряют ощущение времени) добавил: – Вернувшись из своего самого долгого путешествия в мир духов, Этуко собрал воинов и приказал нам отправиться на поиски. Я и отправился.

– И поэтому ты пытаешься меня обмануть, уверяя, будто отведешь туда, где есть алмазы, хотя на самом деле просто подчиняешься Этуко?

– Я тебя не обманываю, – мягко возразил он. – Я знаю, где есть алмазы. Там, где ягуар убил ребенка и мать его оплакивает, слезы превращаются в алмазы. Почему «разумным» так хочется заполучить слезы матерей, потерявших детей? Детям-то они нужны, чтобы показать их Омаоа: пусть он увидит, что они были хорошими и на Земле их любили, а значит, должны любить на небе. – Ксанан несколько раз покачал головой и тихо проговорил: – Нехорошо красть у ребенка слезы его матери. Это никуда не годится! Но ты остаешься «разумной» и все еще желаешь алмазы, и поэтому я отведу тебя в одно известное мне место, где ягуар однажды убил ребенка.

Бесполезно было и пытаться объяснить мертвому индейцу, что алмазы – это кусочки кристаллического угля, потому что такое объяснение наверняка покажется ему намного более нелепым и не таким красивым, как материнские слезы. Точно так же бесполезно говорить с ним о том, что значат алмазы в мире «разумных» и сколько всего можно было бы получить за них в обмен. В последнее время Айза так устала от несообразности происходящего, что у нее не было охоты стараться что-либо понять, и она предпочла положиться на Ксанана, приняв его странные объяснения.

– Вы отыщете тропу тапиров, – наставлял он ее прошлой ночью. – Отправитесь по ней на юг, к вечеру доберетесь до плоскогорья, где растут самые красивые леса на Земле.

И действительно, на вторую ночь они устроили привал на этом замечательном плоскогорье, поросшем густыми лесами, где было полным-полно пальм пихигуао [49], вдали от влажной и удушающей жары берега Куруту и от туч неизменных комаров и мошек. В воздухе веял легкий ветерок, который отгонял насекомых, и казалось, что это какая-то новая сельва, непохожая на ту, из которой они только что выбрались.

– С высотой климат становится более мягким, а заросли – менее густыми, – пояснил Золтан Каррас. – Единственная проблема – гуайка.

– Они не гуайка, а яноами, «человеческие существа».

Венгр взглянул на Айзу, и в его голосе послышался оттенок иронии:

– Это он тебе сказал? Тогда спроси его, почему «человеческие существа» питаются человеческими существами.

– Мы не питаемся человеческими существами, – оскорбился Ксанан. – Когда яноами умирает, мы сжигаем его тело, и дым, поднимаясь вверх, уносит его нонеши прямо на Главный Тепуй. Его родственники собирают пепел и по прошествии года поглощают его, смешав с банановой кашицей, чтобы таким способом сохранить в себе часть близкого человека. Возможно, «разумным» этого не понять, но мне бы не хотелось, чтобы мое тело сожрали грифы и черви, пусть уж лучше оно превратится в пепел, который поглотили бы мои родные. – Он вновь погрузился в долгое молчание (Айза уже успела к этому привыкнуть), а потом сказал: – Вот поэтому мое нонеши не находит покоя и вынуждено оставаться в твоей компании.

– А что я могу сделать, чтобы ты обрел покой и покинул меня?

– Не знаю, но Этуко должен это знать. Ему ведомо все, что касается богов и душ. Он разговаривает с Омаоа, и Омаоа говорит ему, как следует людям поступить, чтобы он их любил и защищал. Когда мы доберемся до шабоно моего племени, Этуко скажет, что мне надо делать, чтобы навсегда соединиться с Омаоа.

– А как далеко находится шабоно твоего племени?

– Далеко. Очень далеко. Завтра ты доберешься до озера, где тропа тапиров кончается. По берегу дойдешь до речушки с зеленой водой, которая пробивает себе путь среди огромных камней. Следуйте за ней.

Все так и было, как он предсказал: конец тропы, озерко, речушка с прозрачной водой, которая звала их окунуться и освежиться, и они со смехом плескались, пока венгр задумчиво курил. Вероятно, он был озабочен тем, что у него кончается табак, или же его беспокоило, что они углубляются в территорию гуайка и он не в силах все предусмотреть.

Пейзаж был слишком уж безмятежным: холмы и месеты, одна выше другой. Воздух становился все чище, а в здешних лесах, просторных и открытых, было нетрудно раздобыть пару обезьян, какую-нибудь индейку и даже вкусного пекари: филе с плодами пихигуао было ничуть не хуже свиной отбивной с тушеной картошкой. Все это казалось Золтану Каррасу чересчур райским, и, хотя он был наслышан о том, что таков и есть край гуайка, ему было известно, что именно поэтому гуайка так яростно его защищали, не позволяя белому человеку вторгаться в его пределы.