Мой одесский язык - Татьяна Соломатина Страница 36

А мы остались.

И день грядущий поджидал нас: «трудностями перевода» всевозможных интервью, заключительным валом «Зелёной волны», «лояльной» записью для программы новостей и прямым эфиром на радио «Одесса-мама».

Журналисты – дело камерное, интимное. А вот встреча с публикой, да ещё и на залитой солнцем Дерибасовской, на месте, где ещё вчера ветром напрочь снесло шатёр… В общем, я надеялась на доброту, лояльность и справедливость… Ха-ха! – портрет типичного одессита, кто бы спорил! Приехала какая-то тётка из Москвы и будет тут художественным свистом заниматься. А шо уезжала тогда?! Свисту подучиться? Где? Не в Одессе?!! Но-онсенс!

«Жванецкий и бывшая одесситка (1971 г.р.) Татьяна Соломатина», как было написано в тутошней газете. Опять – «трудности перевода». Честнее звучало бы: «Вечный… кхм… Пахарь и ненадёжный отстой чьей-то молодости». Как, по-моему, так, кроме Одессы и сто восемнадцатой школы, нас с ним таки роднит цвет паспорта. У него он, насколько мне известно, тоже – не синий с вилкой, а очень даже красный с двухголовой птичкой. А вот поди ж ты: Жванецкий – сам по себе вечный Пахарь, и Соломатина – «из бывших». С годом рождения в трогательных скобочках.

Он – позавчера, когда шатёр, а я – сегодня, без ветра. Он-то позавчера, но с шатром, а я – сегодня. Но без шатра. Читали, читали об позавчера за шатёр. Жаль, не видели, потому что Киев, но сегодня читали про под шатром. Говорите-де, от бескультурия скоро станем истеричками? Пошлость кругом массовая и массовый же ширпотреб? Они, массы, массово потребляют сегодня подсунутую им маленькую, но за три, некондицию. В чём все они скопом – и массы, и поставщики массового – и виноваты. Правы, правы. А как же. Действительно.

«Пусть говорит, кто хочет, пусть неполноценно хнычут о массовом, не массовом, если ты вышел на сцену и произносишь монолог, постарайся, чтоб в зале кто-то был. Даже политиков это тревожит, а уж театр обязан иметь успех.

Раб начинает так: «Они виноваты в том, что я…» Свободный: «Я виноват, в том, что я…»…» [16]

Вы – гений, Михал Михалыч. Я вас наизусть с любого пространства времени. Но так и просится: «Что-то я, сытый, себя голодного понять не вспомню».

Вот и я тут сегодня – без шатра. И бульвар в мою честь называть не собираются. А вы, мы тут снова читали, не против были позавчера под шатром, чтобы воздали при текущей жизни, а не в последующих инкарнациях. Ну что ж, вы заслужили, кто бы спорил. Да только чего вы сердитый такой, Михал Михалыч? «Всё сам! Всё сам!» – читали-с, читали-с… А Райкин? А друзья ваши?.. Когда под шатром, то уже, конечно, – всё сам. Но позавчера. А я пока не сама, но с друзьями и без шатра. Но сегодня.

Ну, или местные журналисты извратили. Виноваты. Они. С ними это бывает. Не с «Я» же, в самом деле!

С такими мыслями я тупо сидела в кресле в номере, куда мы поднялись после первого интервью. Но тут в дверь настойчиво постучали. Муж открыл – внеслась Ленка. Вся такая в ярко-голубом, вся такая распрекрасная, вся такая с огромными торбами.

– Привет! – бегло расцеловалась она с нами. – Вы как? Я сегодня утром на море пошла, выкупаться, в себя прийти, а там… Если бы мы с тобой вчера это видели, в жизни бы в воду не пошли вообще, не то чтобы заплывать так далеко! Весь прибой был усеян корнеротами! Как нас с тобой не поошпарило?!

Корнерот – объясняю для тех, кто не в курсе – это такая огромная противная медуза. Монументальная. В честь такой можно называть бульвар. Это не какой-то там бледный кусок подтаявшего желе, типа аурелии – маленькой, бесцветной, безобидной и всего лишь неприятной. Корнерот – велик и отвратителен. Из-под тугого парашютного купола, консистенцией напоминающего скорее мармелад из агар-агара, а не желейные сопли, змеятся препротивные фиолетовые щупальца, оставляющие пламенеющие ожоги на манер крапивных.

А мы, значит, две русалки чокнутые, вчера посреди них больше часа рассекали – и ничего! Говорю же, море было к нам очень доброжелательно – и благоприятствовало, осчастливив коридором посреди кишащих пакостью вод.

Помнится, когда в девятом классе, не помню уж из-за какого расстройства, устроила я себе одиночный длительный заплыв к волнорезу Девятой Фонтана – одному из самых далёких волнорезов одесского побережья – корнероты доставили мне немало неприятных мгновений. Я металась посреди них, как раненая лань… Нет, это слишком изящно. Надо быть честной: я металась посреди них, как что-то с чем-то. Если боженька наблюдал всё это с высоты (или Нептун – из глубины), ему (им?) было наверняка очень смешно. Но с тех пор к корнеротам я испытываю просто-таки омерзение. А уж когда их вал (или гон?) начинается, я в жизни в воду не войду. Особенно – левее порта, где вовсе нет волнорезов. Как хорошо, что мы вчера ничего не видели, кроме густой тёмной сини позади и огней порта и покоя впереди.

– А я ещё удивлялся вчера – чего это вы так себе плывёте и плывёте, ни матюгов, ни воплей, – поддакнул муж.

– Безумству храбрых… Точнее – храбрости безумных. В общем, дуракам везёт! – резюмировала я. – Лен, а что в пакетах?

– Так тюлька малосольная с картошкой!

– Языческая сила! – мы с мужем хором.

Ленка принялась доставать тазики и кастрюльки и деловито пристраивать что-то в холодильник мини-бара, разгребая маленькие бутылочки Чиваса и водки, а что-то – на стол. Среди остального «чего-то» – два огромных розовых помидора микадо. Каждый – с небольшой арбуз. Пахнут так, что сразу понимаешь, для чего человеку обоняние. Точно уж не для обнюхивания бедных бледнолицых родственников этих богатых румяных синьоров. Бедных бледнолицых о-о-очень дальних родственников, рождающихся in vitro гидропоники для недолгой и пресной жизни и умирающих на полках супермаркетов, так и не узнав, какое оно – in vivo.

– Вы же наверняка голодные! – строго сказала она. – Чем они тут вас могут кормить, в этой «Лондонской»!

– Ну ты даёшь! – искренне восхитился Ленкой мой муж. Хорошо хоть не добавил: «Моя бы никогда на такое не сподобилась бы!»

– Слушай, я, значит, иду: «Лондонская», все дела, круче только слон со слонихой, а я тут – с походными котелками на мраморе! Поймают, повяжут. Опозорю тебя, короче. А потом думаю – плевать! Захожу такая – подбородок к носу, кидаю им, куда и к кому, и почесала с торбами промеж канделябров! – Ленка захохотала. – Ешьте давайте! Картошка горячая. В фольге и в полотенце!

– Лен, не можем! Не лезет! – взмолились мы. – И к тому же мне сейчас работать говорящим писателем – соображать надо. В смысле, мне.

– Вот дураки! Я её полночи чистила, ту тюльку, да с утра картошку варила, чтобы им, значит, горячее, а они тут…

В общем, еле уговорили не дуться, дали клятву съесть всё до последней тюльки, и все вместе отправились на Дерибасовскую.

– Сколько?.. Два ряда?.. Отлично! – проговорила менеджер в телефон. – Лала Алескерова сказала, что уже два ряда слушателей, а ну-ка, прибавили шагу.