Севастопология - Татьяна Хофман Страница 35

Тот слой, кажется, был в доступном распоряжении моей матери, но если его затрагивать, то в движение приводится одновременно столь многое другое, что лучше было лишний раз её не беспокоить. Как будто эти речи сочинили неутомимые духи, Ghostwriter, ангельски хранившие семейные тайны. В последние годы кубки Грааля открываются всё-таки чаще, чем раньше. Или я прислушиваюсь теперь по-другому. Начинаю что-нибудь примечать, пытаюсь запомнить, пока они не спохватились и не умолкли, заметив, к чему я клоню. Расспрашивать их напрямую – попадёшь под подозрение в разведке, как в Москве в поисках фотографий Сергея Третьякова или за столом с Мило Pay и его приверженцами, которые выпытывали, откуда я, надолго ли тут и как давно шпионю для Москвы – обычная программа вопросов… Притом что задача моих поисков утраченного пространства проста: понять произвол системы и индивидуальные пируэты моей семьи. Говоря по-русски, выпутываешься из досадной ситуации, распускаешь моток ниток, разматываешь и наматываешь заново.

Мне приходилось тщательно следить за тем, как моя мать запутывала в один клубок фамилии и названия городов, национальностей и стран. Так же у неё было и с именами. Одну её тётю звали Анна, но называли её Нюрой. Мать моего отца Анастасия Ивановна, но звали её Ася, потому что это звучало более по-тургеневски. Мы заговорили про дедов, когда я рассказывала маме, что мой бывший муж долго не знал о том, что я родилась в Советском Союзе, и не поверил мне, когда я ему сказала об этом (в Осло, у подножия городских укреплений, в примечательно тёплом предвечернем свете над фьордом). «Не может быть! Ты же совсем немецкая картофелина», – воскликнул он.

Его мать в Северо-Восточной Германии тоже не поверила. Мы с ней шли по фабричной местности, на которой стоит их дом, перестроенный когда-то из конюшни. Мы несли собакам миску с костями. Пока она объясняла мне, что у меня типично тюрингский акцент, местность напомнила мне территорию гаражей в Севастополе, куда мы однажды забежала с другими детьми, хотя мне нельзя было так далеко отбегать от нашей высотки. Там тоже ждали голодные собаки.

Когда мы играли между гаражами в футбол на маленьком квадратном поле, я наступила невзначай на мяч, упала навзничь и разбила голову об асфальт. Мне надо было торопиться, чтобы вовремя успеть домой, и я сделала вид, что ничего не случилось. И действительно ничего не случилось. Был один из тридцати трёх летних месяцев, солнце опускалось в ночь. Никто не обратил внимания ни на часы, ни на мои волосы, склеенные запёкшейся кровью.

Тогда будущая, а теперь давно уже бывшая свекровь спросила, с Востока я или с Запада. Причём она настаивала на том, что на слух я воспринимаюсь как уроженка Тюрингии. Я не знала, что мне сказать, я не знала никого из Тюрингии и не знала, что это могла быть старинная форма Цюрихинген. Да и впоследствии я не знала, что сказать, когда мой лёгкий швейцарский акцент интерпретировался как саксонский – думайте что хотите, пусть я буду из верхних саксов в горах, откуда происходят лучшие этнологи и пасечники.

В тогдашнем же волнующем «потом» те свёкры и их сын спрашивали, почему я разговариваю с их внуком (и сыном) по-русски. А я спрашивала себя, не насмешка ли над настоящей бухтой тот блёклый Штетинский залив, не насмешка ли над морем Балтийский водоём и не насмешка ли над идеей семьи то, что получилось у нас, несмотря на старинную детскую коляску – она треснула, не прошло и полгода. На севере Германии вода и всё вокруг неё имело другой формат, другую размерность. Мега-сердце запиналось, оно не могло биться ни тактично, ни осмотрительно, душа продолжала полёт на всех парусах. Чтобы развеяться, мы предприняли пасхальную прогулку в Укра(и)ненланд – диковинка в лесу, тут жили когда-то Украны. Я лопалась от отчаяния, мне стало ясно, что хорошего ждать не приходится. Для этого была почва, твёрдая, зелёно-голубая. Удар по почкам. А места не было. Не было прибытия в Теперь, несмотря на всё терпение. История не асфальтировалась, она лаяла, скалясь через стенки гаражей. За крахом последовала вспышка:

Претензия на более высокий социальный слой растёт пропорционально географической близости к среде, которая кажется неперспективной. Мекленбург-Передняя Померания не хочет быть Мекленбургом-Передней Польшей. И тем более Передней Украиной. Даже если некоторые информации для туристов печатаются по-немецки и по-польски, названия некоторых местечек пишутся на табличках на обоих языках, а польские отпускники отовариваются в выходные в Штетинском заливе, угрожающая близость к Польше – повод ментально отфильтровывать «восток» и ездить по брусчатому, тесному Старому городу на больших автомобилях.

Неонацистская Национал-демократическая партия, кстати, размахивает в той земле лозунгом «Национализм как политическая весна», ежегодно празднует «народные» дни лагуны в конце июля в Юккермюнде, раздаёт газеты с правой пропагандой, кидает в толпу конфеты с их партийным логотипом – должно быть, в качестве альтернативы к проблеме наркотиков среди подростков в регионе. На глазах у зрителей, которые с невыраженным тонким чутьём упражняются в игнорировании, презирая нежеланных соседей и придерживаясь чётких ограничений. Человек, с которым я была вместе – и там, и вообще, – попросил меня в один из таких прекрасных дней лагуны не говорить по телефону с моими родителями по-русски. Замаскироваться и помалкивать как рыба.

Ничем не выдавать себя. Притом что эта область – судя по её названию – некогда была славянской и даже украинской, насколько я помню из словаря немецко-славянских отношений.

Если проследить ход Юккера (в Померании) или Укера (в Бранденбурге), по которому весёлые мужички на городских праздниках катаются на лодках с вёслами, то он впадает в самом восточном немецком портовом городке Юккермюнде в Штетинский залив, выходящий к Балтийскому морю. Река, должно быть, дала название укранам или укрерам – западно-славянскому племени, которое в раннем средневековье обитало между Заале и Эльбой на западе и Припятью на востоке. Припять течёт через Центральную Украину и Беларусь, это река, которая после Чернобыльской катастрофы стала поневоле водным охладителем реактора. Возможно, «Украина» имеет больше общего с Северо-Восточной Германией, чем хотелось бы некоторым. В экспериментальной этимологии можно было бы допустить, что не река дала название племени, а славянское самоназвание «живущих на краю реки» тамошних укра(и)нцев дало название реке и области Уккермарк. Тогда «Юккеррандов» и «Передняя Померания» были бы двойной периферией, композицией из славянских и германских обозначений, то есть двойной Украиной…

Подушечки пальцев печатают этот баш-блог и резко обрывают его, осёкшись на неудаче. Заглянем дальше, на собственное славянство, в унаследованный вахтенный журнал: моя бабушка с материнской стороны, Вера, была тринадцатым ребёнком в крестьянской семье с Урала. Моя мать говорит, что бабушкина деревня нынче оказалась в Казахстане. Их считали кулацкой семьёй, хотя они никого не нанимали и тем более не эксплуатировали: вся семья работала на своё хозяйство. (В этом сходство с семьями русских немцев). Будучи раскулаченной, семья бежала в Туркменистан. Бабушке Вере было десять лет, когда она покинула своё уральское село. В Ашхабаде она закончила химический факультет, а позднее поселилась в Ташаузе, где стала директором школы и заместителем председателя горсовета, тогда как мой дед, судя по всему, был в тени её должности и поддерживал её с тыла. Он работал где придётся, в основном присматривал за домом, за хозяйством и двумя дочерьми. Он отлично готовил, его блины были легендарными.