Будьте как дети - Владимир Шаров Страница 35

На уроке, который Ищенко дал 9 ноября, я совершенно неожиданно услышал о Перегудове и энцах, которыми сам занимался почти тридцать лет. Ту часть их истории, которая так или иначе касалась Ленина и Троцкого, он изложил внятно, а о прочем, по-видимому, знал немного. Во всяком случае, в классе он сказал лишь, что в шестидесятые годы XIX века энцев, кочевавших со своими оленями в низовьях Лены, крестил в православие некий Евлампий Перегудов, которого с тех пор они чтили едва ли не наравне с Христом. Что этот Перегудов позже принял почти четыре десятка революционеров, бежавших из сибирских тюрем и с каторги.

Впрочем, дельта Лены – нечто вроде капкана, попасть сюда можно, а выбраться и сейчас мало кому удается. Те, кого пригрел и обиходил Перегудов, понимали это довольно быстро и через три-четыре месяца из его рук с радостью принимали в жены одну из энок. Кстати, невесты по большей части были ладные и недурны собой. Среди окрестных племен энцы славились своими женщинами. К семнадцатому году число потомков от смешанных браков – детей и внуков народников (землевольцы, чернопередельцы, эсеры), социалистов (меньшевики, большевики, эсдеки) и разного толка анархистов – превысило три сотни душ.

Плодясь в мире, тиши и довольстве, племя под руководством Перегудова прожило больше пятидесяти лет, но к семнадцатому году, как и в остальной России, благолепие у них кончилось. Его, словно устав от покоя, разрушил сам энцский пророк, вдруг объявивший народу, что он великий грешник, чуть ли не исчадие ада. Дальше история единого народа распадается. В частности, в двадцатом году, несмотря на категорический запрет уже покойного учителя, около сотни энцев отправляются через Россию в Святую землю, чтобы там, где родилась их новая вера, обратиться к Всевышнему и отмолить своего учителя.

Незадолго перед мартовским инсультом охрана Ленина была удвоена. Через осведомителей в ЧК попала информация, что белые – как, кто, где, когда – не ясно – готовят на Ильича покушение. Охраняли Ленина почти сплошь латыши, он был ими очень доволен, но Дзержинскому стало известно, что между собой они всё чаще говорят об отпуске. О том, что хорошо бы на недельку-другую съездить в родные края, в Латгалию. Ничего плохого в этих разговорах не было, однако Дзержинский решил подстраховаться, немного латышей разбавить. Тем паче, что кем, он теперь знал. Дальнейшее уже напрямую касается Перегудова.

Дело в том, что пятью месяцами ранее до Москвы с низовий Лены добралась дюжина детей и внуков политкаторжан, по большей части еще первых землевольцев. Встретили энцев тепло: одели, накормили, подлечили и стали думать, что с ними делать. От старого революционного братства давно уже ничего не осталось, а тут, чтобы их обиходить, выстроилась целая очередь. Даже то, что родители троих были еще живы и находились по другую сторону баррикад, никого не смутило.

Сначала Дзержинский собирался взять энцев к себе в ВЧК, но быстро понял, что смысла нет – в российскую жизнь они вникнут не скоро. Пока же – увидят на улице автомобиль и стоят, открыв рот. Автомобиль давно уехал, а они всё стоят и стоят. Потом ему подсказали, что из энцев получится отличный народный ансамбль, благо со своим горловым пением и шаманскими плясками они в одном Кремле за последний месяц выступали трижды и всякий раз с оглушительным успехом. До осени пускай попляшут, а потом можно будет определить их в Коммунистический университет народов Севера. Его решили открыть после того, как Ленин на заседании ЦК заявил, что мировая революция – не только Европа и Азия; комиссары, чтобы, например, руководить ею в Арктике, им тоже очень понадобятся. А где взять людей, которые хорошо знают Север, для которых тамошние болота и хмари свои, – не понятно.

Пока Дзержинский размышлял, что делать с энцами, они худо-бедно сами во всём разобрались и решили, что, если бы им удалось вернуть Господу Россию, эту отпавшую от истинной веры страну, Перегудов был бы ими доволен. Главное же, когда придет час решать его судьбу, Христос про их служение вспомнит и облегчит участь учителя. Они и здесь разделились, по пять человек, и везде, где бы ни оказывались, то есть и в Кремле, и в фабричных клубах, и в кинотеатрах, смело стали свидетельствовать Спасителя.

Доносы пошли косяком. Чекисты хоть и сочли историю за курьез, всё же отвезли энцев на Лубянку и, будто маленьким, принялись втолковывать, что их миссионерство – чушь собачья, да и не ко времени: нашли за кого агитировать. Однако дети народовольцев уперлись, и тогда Дзержинский, чтобы образумить самоедов, на пару дней приказал отправить дураков в камеру. Но кутузка не помогла, наоборот, энцы решили, что тут начало их мученического пути и что так, пострадав за Христа, они лишь вернее отмолят Перегудова.

Впрочем, новые страдальцы были никому не нужны. Дзержинский доложил ситуацию Ленину, и тот согласился, что от пятерки странных проповедников в Коммунистическом университете толку будет немного. Через неделю энцев посадили на отплывающий в Пермь пароход с тем, чтобы оттуда через Сибирь переправить обратно на Лену. Пятеро уехали, семерым же происходящее в России нравилось, и они остались, Дзержинскому сами они тоже по-прежнему нравились. Никаких связей с контрреволюцией и зарубежной агентурой, полное отсутствие родных, которые могли бы толкнуть их на предательство, – всё это было немалым достоинством. Немудрено, что, решив пополнить ленинскую охрану, ЧК остановилось именно на энцах.