Жилец - Михаил Холмогоров Страница 35

Но в Косте-то и оказалась могила зарытой собаки. Фелицианов, ожидавший опасность от давешнего разговора со Смирновым, слишком поздно понял это: когда с иронического языка слетела насмешка над загнавшей Костю в советскую Россию «Сменой вех», а Штейн поймал, не дав слову разбиться об пол и стены и разлететься по душному кабинетному воздуху. Жорж, приметив злой, ищеечный огонек, взблеснувший за толстыми Штейновыми очками, запоздало прикусил язык. И тем самым только возбудил аппетиты уполномоченного ОГПУ.

Град вопросов обрушился на несчастную фелициановскую голову.

– А что вам Панин рассказывал о своих связях со сменовеховцами? Кто его посылал в СССР? Кто именно – Устрялов? Василевский Не Буква? Что вам известно об этих людях, ну хотя бы со слов Панина? О Сапожкове? О Любимове?

Отнюдь не со слов Панина, а краем уха из чьей-то праздной болтовни и боковым зрением из газет Георгий Андреевич зацепил имена профессора Устрялова и этого самого Василевского с дурацким псевдонимом Не Буква, а про Сапожкова и Любимова услышал первый раз от самого Штейна, но ответы его были так нетверды, он так мялся на уточняющих вопросах, что стало ясно: ни единому словечку Фелицианова уполномоченный ОГПУ не верит. И каждый звук, исторгнутый из мгновенно пересохшего горла, каждая пауза между звуками, изначально неверными, фальшивыми, волокли Георгия Андреевича вниз, в черную пропасть, образованную провалом ненасытного следовательского рта с негритянскими губами. Он губил, губил и себя, и Костю, и неведомых ему Сапожкова, Любимова.

Старая истина: ни злым псам, ни хулиганам не показывать испуга. А уж чекистам – тем более. Не удержав волнения и страха, дав им выскочить наружу, Георгий Андреевич упустил момент, когда товарищ Фелицианов превратился в гражданина Фелицианова.

Рука потянулась к чайному стакану – горло смочить. Стакан был пуст. А второго не подадут. Штейн как бы и не заметил жеста.

Ах, не нужно мне, Арон Моисеевич, вашего товарищества и доверия вашего не нужно. Выбраться бы отсюда живым и свободным, не замаранным предательством.

Бог не принял немых молитв, обращенных не к Нему, а к записному атеисту товарищу Штейну.

Фелицианов сделал попытку перехватить инициативу:

– Как помнится, советские газеты довольно благосклонны к Устрялову и «Смене вех». Что ж вы меня о них допрашиваете?

– У газет свои задачи, у нас свои. Там пропаганда, а у нас – реальное дело. Зачем, с какой целью в СССР под вывеской «Смены вех» засылают агентов белогвардейской разведки? Какие иностранные шпионские центры стоят за этим? Вы взрослый, образованный человек, должны понимать такие вещи. Я не сомневаюсь – вы прекрасно все понимаете, только не хотите нам помочь. «Не хотите» – мягко сказано. Заметьте, Георгий Андреевич, я пока еще мягко с вами говорю. Впрочем, сейчас не о вас речь, а о Панине. Вы ведь хороший психолог, вот скажите мне, когда Панин был искренен: в девятнадцатом году, когда в деникинских осваговских газетенках расписывал зверства Красной армии и ВЧК, или в двадцать третьем, когда, обнищав на «свободном Западе», приполз к нам на коленях и клятвенно обещал служить новой власти?

– Я не имел счастья встречаться с Константином Васильевичем в девятнадцатом году. А по возвращении из эмиграции он мне показался искренним до восторга. Он вернулся из Берлина совсем другим человеком. И в газетах тогда о нем писали, в «Правде», что Панин с открытой душой и бескорыстно стал работать на советскую власть, на светлое будущее…

– Мы имеем другие сведения на этот счет. – Штейн стал шарить по столу, рыться в папках, наконец извлек какие-то листы. – Вот, ознакомьтесь. Это показания гражданина Панина, подписанные им собственноручно. Любопытный документик. Там и о вас сказано.

В любопытном документике – почему-то без начала, а от синим карандашом пронумерованной 98-й страницы – Костя по наводящим вопросам давал утвердительные ответы о том, что, приехав в советскую Россию по заданию белогвардейского центра и германской разведки, тотчас же принялся за формирование диверсионно-шпионской группы. 26 мая 1923 года завербовал в нее знакомого по учебе (Косте в голову не могла прийти такая несуразная конструкция – «знакомый по учебе») в 7-й московской гимназии гр. Фелицианова Г. А. для агентурной работы в среде столичных литераторов. Подпись была похожа на Костину, но какая-то нетвердая, будто Костя ее не махом расчеркнул, легко и свободно, а прилежно высуня язык рисовал. И Костя за нею представился – не восторженный неофит, не совдеповский Действительный статский советник в дорогом заграничном костюме, а придавленный строгим учительским замечанием ученик первого класса. Георгий Андреевич, представив жалкого Костю-гимназиста, взял себя в руки, напрягся, сосредоточился. Методы у них старые, жандармские, даром что революционеры: брать на испуг, на обиду – боже, как это наивно!

– Показания Панина, – как можно спокойнее ответил Фелицианов, возвращая листки протокола следователю, – дело его совести. У меня с ним и речи не могло быть ни о чем подобном. Да и сами посудите: какими полезными для шпионов сведениями может располагать частный фотограф, давно, кстати говоря, оторвавшийся от всяких литературных сред?

И посмотрел прямо в глаза Штейну. Тот выдержал взгляд и после недолгой паузы заговорил грустным, усталым голосом:

– Я все-таки настоятельно советую вам, Георгий Андреевич, разоружиться.

Вот еще словечко вползло в обиход – «разоружиться». Перед партией, советской властью, органами ОГПУ, трудящимися массами… Жоржу казалось, что уж к этому-то словечку он готов, и страшненькая формулировочка отскочит от него, как сухая горошинка от стены с портретом Дзержинского. Это была его единственная, хорошо обдуманная домашняя заготовка. Да то-то и оно, что в государственные карательные органы с домашними заготовками не ходят. Через минуту Георгий Андреевич сам в этом убедится.

– Чтобы разоружиться, уважаемый Арон Моисеевич, надо быть вооруженным. Хотя бы игрушечным перочинным ножичком.

– Странно слышать от литературного критика такое буквальное толкование слова. – Блеск лампы хихикнул в очках Штейна. – Вооружаются по-разному. Вот вы – саботажем, явным уклонением от верного служения народу.

– Я достаточно обслуживаю народ в фотоателье.

– С вашими знаниями, умом и, смею заметить, талантом надо не в частном фотоателье отсиживаться, а отдавать все свои силы и знания великому делу борьбы за социализм. Но ничего, мы заставим вас отдать всего себя общему делу.

– Я не вижу особой пользы общему делу и социализму от тех статеек, которыми я развлекался в тщеславной молодости. Что до моих упражнений в фотографии, то они не только на витрине нашего частного ателье демонстрируются, а печатались даже в партийных газетах.

– Это ваше средство существования. Нам же нужна ваша работа по призванию. Оно проявилось как раз в тех статейках, о которых вы с таким презрением сейчас отозвались. Пользы для социализма от них, разумеется, нет. И даже от той лекции, на которой я присутствовал в восемнадцатом году. Но мы бы вас подправили, направили. Вот Алексей Толстой – граф, аристократ, а как работает! Любо-дорого читать! А вы прячете свои незаурядные способности. Это я и называю саботажем, тайной войной против советской власти. Что с неизбежностью привело вас в стан активных врагов народа. И ваше участие в преступном заговоре Сапожкова – Панина – Любимова можно считать доказанным фактом.