Сердце внаем - Яков Евглевский Страница 35

Очнулся я уже здесь, и вместе с лечением началось все то, что привело вас ко мне. Остальное известно, вряд ли я смогу быть полезным». Он сделал натужный вздох и с зажмуренными глазами потряс головой. Потом вопросительно посмотрел на меня. Я поднялся и, не говоря ни слова, вкатил кресло обратно в комнату…

Дело вызвало у меня множество противоречивейших раздумий, породило массу психологических стычек. Здесь я, вероятно, получил славный заряд от Дика Грайса, сдобренный к тому же личными впечатлениями из разных периодов своей собственной жизни. Но кого волновали мои реминисценции? Начальство требовало четких выводов и однозначного ответа. А я сам не знал, что мне думать. То есть основной – юридический – вопрос не вызывал никаких сомнений. Грайс не виновен и должен быть освобожден. Дело не следует передавать в суд. А вот второстепенный – моральный – ставил меня в тупик. Он разрастался и перекрывал все остальное, становясь ведущим, ключевым. Виновен или не виновен? Сказать, что виновен? Тогда надо зайти в тюремную больницу и посмотреть на прикованное к постели бессильное, страдающее тело. Сказать, что не виновен? Тогда надо зайти на городское кладбище и взглянуть на кроткое женское лицо в овальной рамке на могильном памятнике.

Какие, однако, проблемы стали занимать меня с известных пор! Барон Биндер не поинтересуется душевными треволнениями, а возьмет мой отчет, отдаст секретарше (в рукописи никогда не читает) – и затем уже проштудирует «от» и «до». Выхватит лейтмотив (любит он это слово) и спустит свои гениальные распоряжения. А я тут мучаюсь. Собственной дурью, скажет он, если узнает о моих «наплывах». Но меня это тем не менее мучает. Помимо воли, даже вопреки ей. На службе и вне службы. В веселом настроении и в плохие минуты. Жена с тревогой посматривает на меня. Я перехватываю ее взгляд и делаю вид, что чем-то занят. Наверное, делаю неумело, потому что вскоре опять ловлю на себе такой же взгляд. Не ошибся ли Биндер, поручая дело мне? Думаю, все-таки не ошибся. Профессиональный инстинкт. Кто, как не я, поймет душу Грайса и, стало быть, мотивы его действий? Кто, как не я, вызовет у него наибольшее доверие и, стало быть, желание рассказать все до конца? Но почему, черт побери, я пойму лучше, почему мне он расскажет больше? Неужели есть какие-то внутренние пружины, которые толкают меня к нему, а его ко мне? Неужели есть неслышные голоса, которые в подсознании доверительно переговариваются друг с другом? Что может быть общего между мною, инспектором королевской полиции, здоровым, преуспевающим тридцатисемилетним мужчиной с устроенной семейной жизнью, и никчемным безвольным инвалидом, растерявшим в пути все, да к тому же попавшим в тюрьму? Кто бы ответил мне? Я не святой и стараюсь держаться на людях непроницаемо, даже чуть надменно. Но сам с собой я откровенен. Хорошо знаю свои сильные стороны и свои безусловные слабости. Я всегда умел взглянуть на вещи с двух сторон: так, как есть, и так, как могло бы быть. Признаюсь, подобные анализы не каждый раз доставляют удовольствие, но я не предаю их огласке, и они погребаются в моих мозговых сейфах. Это своеобразный устный дневник, но не с детальными выкладками, а с поденной запиской в три графы: «намечено», «выполнено», «особые отметки». Дело Дика Грайса, правда, выпадало из прямых событий моей жизни, но оно настолько блестяще уместилось во все три графы, что меня озадачила эта легкость. Будто речь шла обо мне самом.

И не то чтобы львиная доля попала в «особые отметки». Нет, все разложилось ошеломляюще пропорционально. И дальше я уже не пытался искать связующие нити, я просто держался за них, блуждая по темному сырому лабиринту. Мог ли я оказаться на его месте? Объективно – нет. А субъективно? Субъективно… У меня здоровое сердце. Это вернейший гарант от всех глупых аналогий. Ну а если бы сердце было больным?.. Общий знаменатель с Ричардом Грай-сом? Я даже поежился от такой сослагательной перспективы. Надо держаться ближе к делу. Конец уже намечается. Дику будет легче, да и я получу передышку. Этот следственный марафон, ей-богу, измотал меня вконец. На службе сам себе не принадлежишь… У кого я только не перебывал: у родителей Дика – там слезы и валерьянка; у Стеллы – там покусывание губ и озверелый вой запертого пса; в клинике Даннеля – там недоумение и сочувствие, покачивание головы насчет «этой хирургии»; в рекламном бюро – там подавленное молчание: «Они оба работали у нас. Какой ужас…» Никому мое появление не доставило радости. Кроме разве что ребят с кладбища: они сочно смаковали подробности. Охо-хо! Ведь и так все ясно. Предельно ясно. Мой Фабрицио – за крепким приставами, из его обители выхода нет. Но я все еще роюсь в подробностях, ворошу пепел. Да, миленькое занятие – копаться по долгу службы в чужой интимной жизни. Ведь даже после церковной исповеди любая тайна становится секретом полишинеля. А после допроса… Ты – на вершине долга, среди ослепительных снегов юридической логики. Ну а на том полюсе? Может ли жизнь, человеческое бытие уместиться в закон? И достаточно ли прочно защищены мы моральной плотиной, когда на нас обрушивается целый водопад отрицательных эмоций?..

Я разбит всем увиденным и услышанным. Но меня подгоняют сверху: им нужен прецедент. Новое в жизни – новое в юриспруденции. Важно получить хоть один случай расследования с пересадкой сердца. Сам Грайс не в счет – его они всерьез не воспринимают. Однако протоколы, показания, улики, дело – это всерьез. Я начинаю порой думать, что если бы не было Грайса и его злоключений, то рано или поздно сочинили бы что-нибудь похожее. И от этого чувствуешь себя винтиком громоздкой и грозной машины, которая, не считаясь с твоими желаниями, увлекает за собою, заставляя работать на полном обороте для ее же блага. Противно и тошно, да ничего не поделаешь. Долг перед родиной, а заодно… и перед семьей. Спасательный пояс – надежда на справедливость. Может ошибиться один человек, двенадцать присяжных ошибиться не могут. За их плечами – жизненный опыт, за их плечами – мудрость истории. Не зря Вильгельм Завоеватель вместе с новыми порядками привез к нам новый суд. От нас он разошелся по Европе, а потом и по Новому Свету. Удивительно лишь, почему его не восприняли, когда он царил в Скандинавии или во французской Нормандии, еще на континенте? Почему потребовалось пришествие в Лондон, чтобы его заметили как правовой институт?

Значит, только у нас он встал на свое место, обрел естественные очертания. Значит, наши присяжные не могут, не смеют не проявить чуткости, душевности, проникновения в самые глубины человеческой натуры. Нет, нет, не смеют!

Я и дома еще долго не мог успокоиться. Сидел на балконе, курил, играл с сынишкой. Затем выпил глинтвейна, его теплота немного привела меня в чувство. Погрузился в книжку и часа два, не отрываясь, читал. Потом понял, что засыпаю. Отбросил воспоминания Энтони Идена на том месте, где Суэцкий канал втек к нему в гостиную, и стал набирать телефон Тарского. Медленное брюзжание зуммера, гудки – и тоскливое молчание. Ну, разумеется… «Гарри, я жду тебя», – позвала жена, и уже в темноте, мысленно перебирая планы на завтра, я вдруг вспомнил о столь поразившей меня справке из полицейского досье: предки Дика тоже были торговцами…

Перед тем как появиться у профессора Вильсона, я обстоятельно беседовал с ним по телефону. Поначалу я не хотел раскрываться и пожалел об этом: профессор ссылался на занятость, на утомленность, а затем попробовал перебросить меня на своего пресс-секретаря. Мое признание изменило дело: его голос посуровел, но он сказал, что, несмотря на свои проблемы, рад будет видеть меня и, по возможности, помочь.