Рондо - Александр Липарев Страница 35

В первый же день Эдик с таинственной улыбкой предупредил:

– У нас в бригаде такое правило: с первой получки надо «прописаться».

– Это как?

– А накормить всех от пуза эклерами.

Гриша с лёту радостно подхватил полезную мысль и бросился объяснять:

– В соседнем цеху есть одна столовая. Ну, там, в общем, всегда эклеры продают. Не боись – эклеры сытные, их много не сожрут.

Митя усмехнулся – он слышал телефонный разговор мамы с бабой Верой. Мама беспокоилась, что Митя на заводе обязательно сопьётся. Говорят, что там с первой получки новичка заставляют напоить всех.

После смены Митя шёл к метро, а с развешенных на стенах плакатов на него глядели счастливые рабочие. Одним своим видом – выпяченной вперёд грудью, раздутыми ноздрями, устремлённым вдаль взглядом – они как бы говорили: «Славим Родину ударным трудом!», «Слава труду!», «Вперёд к победе коммунистического труда!» Для непонятливых эти слова были написаны круглыми или угловатыми буквами у них над головами или под ногами. Сомнений в том, что это не кто-нибудь, а рабочие, быть не могло – сосредоточенные люди в чистеньких спецовках держали в могучих руках гаечные ключи и отбойные молотки. За плечами бодрых людей с инструментом иногда стояли женщины, обнимавшие такими же неестественно могучими руками снопы, несуществующих в природе, злаков. Изредка в группу тружеников допускались не менее бодрые очкарики с книгой, а то и с микроскопом. Очкарики уступали людям в спецовках телосложением и никогда не попадали в первые ряды шествующих. Эти наглядные пособия чётко расставляли приоритеты, но ничего не говорили о самой работе и даже вводили в заблуждение. Из них следовало, что колхозники до сих пор жнут серпами и вяжут снопы, а люди науки непременно портят себе зрение. За тёток было обидно, за тех, что со снопами стоят. Они ведь тоже руками работают, а их задвигают на второй план. Но жалей-не жалей, а кто-то всё уже давно решил и распорядился: этих – в первые ряды, тех – поставить сзади. И стоят, как пешки на шахматной доске. «Пока я тоже побуду в первом ряду, – думал Митя. – Но это не навсегда».

В одно из воскресений у Мити дома раздался звонок. На пороге стоял Серёжка. Деловой, подтянутый и устремлённый.

– Айда, походим.

На улице он, немного волнуясь, стал говорить:

– Всё. Дал себе время отдохнуть перед длинной дорогой – и хватит. Прямо с завтрашнего дня приступаю к осуществлению плана.

– Да у тебя и плана-то никакого не было, чего осуществлять-то будешь?

– Теперь есть. Завтра иду устраиваться на завод…

– С серебряной медалью в кармане? Я думал, ты давно поступил.

– Поступлю ещё. А сперва – на завод. Такое начало трудовой биографии целого мешка медалей стоит. Ты что думаешь – я совсем пентюх? Я всё успел обмозговать. Смотри: сперва завод. Годик прокантуюсь – и хватит. Вон наш дорогой Никита Сергеевич, говорят, слесарем, что ли, где-то на шахте работал. Где та шахта, когда работал? Никто не знает, но факт в биографии есть. И могучий факт. Вот и мне такой нужен. Потом поступлю. В институте начну активно себя проявлять на общественной работе… Ну, это потом. А сейчас – завод! По первой записи в трудовой книжке будет видно…

Он ещё долго распространялся о преимуществе такого начала взрослой биографии. Серёжке не с кем было поговорить на эту тему. А хотелось. Вот он и не поленился приехать к Мите. И рассказывал он не столько для своего приятеля, сколько для себя самого, чтобы убедиться, что всё продумал правильно, ничего не забыл. Глаза его блестели, влажные червячки губ, обычно чуть капризно кривившиеся, сейчас стали совсем тонкими, решительными. И весь он был летящей вперёд стрелой.

– Тогда давай к нам. Я на заводе работаю, моторы для грузовиков собираю.

– Ты на заводе? Что ли вступительные завалил?

– Нет, не успел. Пока думал да гадал – все экзамены кончились. Да и не придумал я ничего. Так что – приходи.

Митя объяснил, как найти отдел кадров, и Серёжка побежал в метро.

Старшее поколение сборщиков большую часть времени существовало в состоянии полного равнодушия ко всему. Жестом, тусклым взглядом, даже манерой сидеть или стоять каждый как будто объяснял: здесь завод, здесь работают, моё дело – отбарабанить своё и поскорей отсюда смыться. Их движения, походка были размеренными, неторопливыми – сказывался привычный ритм работы. Ему они подчинялись и в спокойном состоянии, и в гневе или недовольстве. Казалось, случись драка – они так же равномерно и неспешно начнут махать кулаками. И ещё каждый из них быстро и непредсказуемо переходил от добродушия к озлобленности. Ненадолго. Так, вспыхнут на секунду как будто в огонь подбросили крупинки чего-то постороннего – потрещало, потрещало, и опять всё спокойно.

Новый двигатель на поток ещё не поставили, деталей для него изготавливалось мало, и в бригаде часто случались простои. Как только дело стопорилось, самый старший – Николай Петрович устраивался на любимом засаленном и протёртом автобусном сидении, стоявшем рядом с обитым жестью столом бригадира, доставал газету и погружался в изучение жизни, выдуманной журналистами. Молча, с недоверчиво-хмурым выражением на лице, словно знакомясь с неприятным диагнозом, лишающим его многих жизненных удовольствий, он всасывал в себя всё, чем был наполнен газетный номер. Прочитанное он не обсуждал, лишь изредка делал глубокомысленный вывод вроде, как ставил точку в конце предложения:

– Нет, Америка с нами никогда дружить не будет.

Коротко стриженный тридцатилетний Виктор во время вынужденного безделья замирал, засунув руки в карманы тёмно-серой спецовки. Широко расставив ноги и подняв голову, он устремлял взор в высокое, под самый потолок, грязное окно, сквозь которое ничего нельзя было рассмотреть. Так он мог стоять долго, что-то с напряжением обдумывая. Неожиданно он отрывался от созерцания грязи на стёклах и сразу, без предисловий, как бы продолжая только что прерванный разговор, накидывался на того, кто находился поближе:

– Мы своими руками делаем для них золото! Посчитай, сколько стоит грузовик, и сколько платят нам! А что мы имеем?! Квартиры не дождёшься, костюма путного не купишь, продукты… В царское время магазины ломились от еды. Красная рыба, белорыбица, осетрина – всего было навалом!

Он говорил зло, явно ожидая, что собеседник его поддержит. Когда он первый раз набросился на Митю, тот, почувствовав неловкость за отсутствие на прилавках красной рыбы, неумело попытался уравновесить этот недостаток успехами в Космосе и свалить всю вину на империалистов. Виктор перешёл на крик, его скучное лицо порозовело, он вывалил кучу примеров благополучия царской России, и выходило, что революция испортила дело не только с рыбой, но загубила и другие отрасли народного хозяйства. Митя заткнулся и только повторял про себя: «Во даёт гегемон! Во распоясался!» Позже он узнал, как другие гасят Викторовы вспышки. Достаточно было миролюбиво сказать: «Да ладно тебе…», и тот умолкал, опять вперившись в слепое окно.

Похожий на постаревшего первого на деревне гармониста, Егор Егорович в перерывах любил травить байки из заводской жизни. Появление Мити расширило его аудиторию. Короткий рассказ он всегда заканчивал смешком, и слушатель не мог не улыбнуться.