Мой папа-сапожник и дон Корлеоне - Ануш Варданян Страница 35

Часто в связи с «временными неудобствами» поминали блокадный Ленинград. Вскоре и ящики, и мебель – та, что не жалко было бросить в топку, – закончились, но локальные боевые действия в маленьком Арцахе приобрели характер затяжной войны. Кое-какие заводы заработали – бывший резиновый и ереванский автомобильный. Круглосуточно, в три полновесных смены, они делали снаряды для тех, кто отправлялся на карабахский фронт, а также гробы для тех, кто вернулся оттуда в горизонтальном состоянии.

Начался исход. Люди бежали от холода и голода, от неизвестной окраски завтрашнего дня – кровь или траур? Прятались от безысходной тоски в хлопотах переездов. Бежали кто куда, направление выбирали спонтанно, повинуясь не логике, а смутным воспоминаниям и хаотичным ассоциациям:

– У дяди Размика в Москве знакомые были, помнишь? Говорят, он им очень помог, и они чувствуют себя обязанными.

– В Бостоне у меня двоюродные сестры – обе старые девы, им нужно помочь.

– Помнишь, мы отдыхали в Лоо, там у нас хозяйка была, Неля кажется? Она снова приглашала.

– Как вы думаете, если открыть кафе в Мытищах, будет хорошо?

– А где лучше климат – в Лос-Анджелесе или в Нью-Йорке? А если там перчатками торговать?

– А у вас есть шенгенская виза? Говорят, можно в Бельгии хорошо устроиться.

Такие реплики можно было услышать повсеместно: в увитых виноградом двориках, на изрезанных пылкими признаниями парковых скамейках, с террас открытых кафе. Стартовым выстрелом к отъезду могло стать что угодно – срубленное соседями тутовое дерево на растопку печи, околевший от голода волнистый попугайчик, неурочная смерть любимого родственника или… Да что там! Толчком к эмиграции могла быть пришедшая с полугодичным опозданием новогодняя поздравительная открытка или случайно разбитая чашка. Ехать, ехать! В дружественную Россию, ведь в ходу еще были советские паспорта старого образца, на равнодушный Запад, если были заграничные документы нового поколения. Люди отдавали за билет в один конец квартиры и машины, золото и редкие книги. Деньги потеряли всякую ценность.

Бабушка с дедом только головой качали, устав прощаться с родственниками и соседями.

– Армянин, который может жить без своего дома, может жить везде, – говорил дед, и было совершенно непонятно: это он с осуждением говорит или одобряет.

Мы держались благодаря папиным накоплениям и тем дружественным связям, которыми он успел обзавестись в своей новой жизни стихийного дона, крестного отца – самородка. Хачик уже несколько лет следовал за своей путеводной звездой «Корлеоне» и, конечно, снискал уважение. Но, знаете, бывает такая почтительность, что сдобрена большой порцией иронии. В таких случаях при упоминании имени обсуждаемой персоны все радостно кивают, мол, конечно, отличный человек. Но широкие улыбки, как вспышки фотокамер, ослепляют, нивелируют значение личности, ее весомость в их кругу. «Хороший человек» и «Большой человек» – разные, как говорится, вещи. Моего папу никто не боялся. Да и сам он будто разыгрывал сцены из любительского спектакля по мотивам книги Марио Пьюзо. Сам, как мог, написал либретто, сам играл, сам режиссировал. И видит Бог, никого не обременял своим странным увлечением. Статисты и актеры на вторые роли приходили сами, вживались в персонажей с разной долей убедительности и оставались рядом с отцом ровно столько, сколько им хотелось. Разной шушеры крутилось много. Верных, поверивших, избранных – единицы.

Хачик не был воинственным, он не сидел в тюрьме, не был партийным бонзой или комсомольским вожаком. Он просто разок разбогател, только и всего, и тратил свои деньги таким образом, чтобы о нем оставалась добрая память. Вот и сейчас, в трудные времена, отец изо всех сил содействовал всякому, кто нуждался. Объектом его благодеяний были не только наши родные или просто знакомые, но часто совершенно посторонние люди, если они просили о помощи или об их нуждах случайно узнавал отец. Кому билет добыть до Москвы – самолеты летали без расписания. Кому достать солярки для обогревательного прибора. Кому-то требовались лекарства. А кому-то гроб и место на кладбище. Все стоило денег, и у отца они еще были.

Но старинная порука, связи и честные принципы книжного дона слабели на глазах. Не мудрость, а короткоствольный автомат в руках укуренного анашой ветерана стали главным оружием нашего мира. Дон Корлеоне никогда не хватался за пушку без повода, и Хачик все еще считал, что время большой пальбы не настало. Мама, кажется, впервые в жизни растерялась. Она не знала, как поступить – уезжать или остаться? А папа не хотел верить, что принципы Крестного отца дают осечку, что они просто не срабатывают в наше время, полное несчастий. Он сетовал на изменчивое время и был, в сущности, прав. Наступил 1995 год.

Армения – этот приют Ноя и его разноликого, многоголосого сераля (парень явно любил животных) – и сама стала ковчегом. Веками географической деградации лишенная морей, крошечная, как истрепавшийся на ветру лоскуток с неровными краями, она плыла в океане огромных стран, страшных и политических хитросплетений – заложница, наложница, постаревшая в безвестности, забытая, но еще живая. У нее было только одно желание, как и всегда, во все века – быть. Люди, охристая пыль городов, синеватый мерцающий туман гор, переплетения виноградных лоз и полный звезд разломанный гранат – все это было пущено в плавание и, казалось, обречено на погибель.

Говорят, каждый человек чуть напоминает какое-нибудь животное или птицу. Кто-то похож на лису – ум, верткость и высокие скулы, в ком-то просматриваются черты кузнечика – мощные челюсти и равнодушие к последствиям. Хачик был похож на кого угодно, только не на крысу. Бежать с тонущего корабля он не мог. Он был скорее птицей – большеносым туканом, который так любил рай своего дерева, деревни, древности, что мог помыслить о перелетах только в момент крайней опасности для своего потомства. И такая пора настала.

Один-единственный случай решил нашу дальнейшую судьбу. Это событие можно было истолковать по-разному, даже повернуть комически. Но юмор не был сильной стороной личности отца. Да и дело касалось драгоценного – дочери.

Светка занималась музыкой. Особенных дарований у нее не было, но папа всегда говорил, вздыхая:

– Девочка ведь…

А девочка – уже барышня с округлившимися формами, намекающими на будущее плодородие, проявляла очевидные способности в забивании гвоздей в стену, перетягивании обивки на креслах, в пользовании мастерком и стеклорезом. Папа качал головой, глядя на ее коротенькие пухлые пальцы, и говорил:

– Люся, а это навсегда?

Руки моей сестры никак не походили на длинные крылатые пальцы именитых музыкантов, которых показывали по телевизору. Светка вся была в порезах, царапинах, из-под ногтей вечно свисали ошметки клея, запястья окольцовывали разводы плохо смытой краски. Мама Светку всегда выгораживала:

– Хачик, у нее нет способностей к музыке. Это не хорошо и не плохо. Это так.

Но папа робко настаивал:

– Ведь девочка же…

– Послушай, значит, она талантлива в чем-то другом.