Мраморный лебедь - Елена Скульская Страница 35

В баньке ты вскрыл вены.

Полз по улице к домику пастора.

За тобой по заснеженной улице крался шепотом след крови.

Я видела этот след – этот чехол засохшей крови из красного атласа, когда в Таллин приезжал греческий театр, и Медея, убив детей, шаталась по сцене; за ней, за ее ножом, шатался по сцене след, сшитый по бокам черными нитками, намертво вцепившимися в подкладочные края.

Полз боком, вплавь.

Ног не было, но руки подтянули тебя на тротуар.

Тротуар был обгрызен по краю, как засохший ломоть хлеба.

Он был обгрызен мышами.

Вода набивалась в карманы. Белый комок снега был последней скомканной бумагой.

Чернила ушли вглубь, расплылись.

«Я не в силах ни вспомнить, ни позабыть», – ты сказал так громко, что услышал свой голос и увидел, как над тобой приоткрылась дверь домика пастора.

Быстро перевернулся на спину, почувствовал затылком волну, уносившую тебя.

Сложил руки на груди, оставив просвет для свечки. Деревенская собака лизнула твое лицо, ты подмигнул ей…

Я знала Юхана Вийдинга с двенадцати лет. Мы переехали тогда из барачного дома в дом Союза писателей и получили в нем четырехкомнатную квартиру. Там была настоящая ванная. Я до этого мылась в бане. Однажды мама привела меня в гости к профессору Мастбауму, все в семье были известными врачами; у них прямо в квартире была ванная; мне предложили в ней помыться. Мне всё было странно и страшно в этой кафельной комнатке.

– А если вода попадет на стены или на пол?

– Так здесь специально везде положен кафель, чтобы можно было лить воду куда угодно. Спокойно наполняй ванну и мойся.

Я поняла так, что наполнять ванну – лить воду на пол и плавать потом в этой комнатке.

И только когда вода погубила старинный дубовый паркет, стало ясно, что я не совсем точно поняла хозяйку.

Теперь у нас тоже была своя ванная, и у мамы вскоре стала слезать от страстного мытья кожа: теперь не раз в неделю, а каждый день она терла себя щетками, мылилась по три раза…

С тех пор у меня сохранился дневничок.

1.08.1962

Через неделю мне исполняется двенадцать лет. Я уже решила, покажу отцу свои стихи. Ему можно, он не станет смеяться. А в крайнем случае можно сказать, что это не мои, а, например, Есенина. Нашли, например, потом, после смерти.

Умирать просто: будто забыла надеть варежки, а холодно, вот и вернулась с четверть дороги.

Если не подарят те черные лакированные туфельки или хотя бы те сиреневые, то и не нужен мне их день рождения. А то идиотское платье с галстуком, на котором остались мамины вытачки, а если их нельзя было убрать, то и перешивать было незачем, я все равно не надену. И вроде того говорят, что дома положено принимать гостей в тапочках.

Вчера они пошли в гости, я шла следом и просила, умоляла не уходить. Умоляла и плакала так сильно, что я бы осталась. И живот не болел, и температуры не было, а мне хотелось, чтобы остались просто так, ради меня. Если бы температура или живот, то остались бы. А ради меня – нет.

В новом дворе я никогда не найду друзей. Зачем мы только переехали? Из-за того, что здесь есть горячая вода и своя ванная? Глупо! Сидела на тротуаре, обхватив колени руками, на правом колене остался розовый след от корочки, которую я сковырнула. Сковыривать нужно только тогда, когда ранка засохнет как следует, а то опять потечет кровь и надо залеплять кусочком газеты. Это я сидела, потому что прощалась со старым двором и хотела все запомнить. У меня был вид глубокой задумчивости, так казалось со стороны. Если бы меня окликнули, я бы не услышала, а потом вздрогнула бы, будто меня разбудили, и все бы меня уважали.

Здесь есть даже балкон и из него можно вылезти на строительные леса, делать там упражнения, как на шведской стенке. А вот под балконом на водосточной трубе сидит какой-то мальчишка, забрался почти до нашего этажа, сел, как на канате в спортивном зале, и канат этот крутит. Вот! Часть трубы выскочила из общего рукава, и он повис на ней, раскачивается. Внизу песочница, но он пролетит мимо, прямо на асфальт. Качается, будто он на качелях, а-а, я видела, как Тот в спектакле качался, «Тот, кто получает пощечины», на перекладине. Подумаешь!

– Не упади! – кричу ему с балкона.

– Не о чем, что ли, поговорить? Ты лучше вылезай сюда. Боишься?

– Чего мне бояться? А вот ты разобьешься.

А он перепрыгнул, ну, честное слово, наверное, минуту был просто в воздухе, перепрыгнул на леса, одними руками, ноги болтаются; не удержался, упал ниже, ухватился за перекладину; выпустил, ниже, ноги маятником; все, рухнул, и точно, прямо на асфальт. Скорчился, как комок бумаги, бело-серый, маленький, а, наверное, постарше меня; дернулся, ногой несколько раз дернул и затих; перевернулся на спину, руки на груди. Ветер поднялся, ходит по нему, а он лежит. Я полезла с балкона, быстро спустилась, сорвала какой-то цветок, засохший одуванчик, и ткнула ему в щеку. Глаз открыл, но мертвый, как у голубя.

Девчонка идет, на ходу, воображала, читает книгу, обязательно попробую. На мальчишку посмотрела, фыркнула:

– Гений! – и мне: – Гений – кличка у него такая. Юхан Вийдинг. Во-он его окна. Он говорит, что будет великим артистом и великим поэтом.

– Будет, будет тебе! – зовет кто-то из его окон, – иди обедать!

То есть это не то чтобы дневничок, реальные записи я сожгла как-то в большом эмалированном тазу, но воспоминания о том, каким этот дневничок мог бы быть…

Итак, я пишу письмо Юхану:

А помнишь, я как-то спросила у тебя, – мы тогда ехали в поезде на соседних полках, – нет ли у тебя комплекса мужчины маленького роста?

«Именно! – ты вскочил и, передразнивая полночь, симулируя отчаяние и высокие каблуки, залепетал скороговоркой: – Именно. Второй день чувствую комплекс Пушкина».

А потом, в темном проходе купе, под изможденной, малокровной лампочкой, похожей на молочное тусклое вымя, выводя за руку из строя и снова втискивая, разместил целый пионерский отряд, где ты был самым первым по росту. «Вот, а за мной уже Пушкин, Наполеон, Моцарт и еще семь человечков в затылок». И руки отвел назад, проверяя, чтобы держали линию.

За несколько дней до самоубийства Юхан написал завещание и опубликовал его:

Кто? Йохан.

Что? Гулял.

Когда? В январе 1995 года.

Где? В центре Таллина и увидел на каменной стене предвыборную листовку, на которой значилось: «Эстония – для эстонцев». Йохан вздрогнул, замер на месте, уставившись в одну точку, и почувствовал, что теряет сознание или равновесие, а может, и то и другое вместе. Все смешалось в вихре, и куда-то исчезли чувство места и времени. (Ему представились другие времена и места, давние, но здесь.) И буквально через долю секунды он почувствовал, что надо паковать чемоданы, если еще успеет, и бежать. А в следующий момент он вспомнил, что сам принадлежит к нации, которая говорит на том же языке, на каком написаны и плакат на стене, и это письмо. Потом Йохан засомневался, принадлежит ли он все-таки к той нации, к которой до сих пор считал себя принадлежащим. А потом он подумал: если уйду я, куда денутся или уйдут Мария, Юри, Йоозеп, Ханна, Андрес, Михаил, Дебора, Корнилий, Анна и другие?