Голубые цветочки - Раймон Кено Страница 35

— Ну-ну, не дрожите же так, — сказал Сфен Пешедралю, — чего вы испугались? Накануне революции бояться не велено.

— Революции? — воскликнул Пешедраль, стуча зубами от ужаса, — ка-ка-какой ре-ре-во-во-люции?

— Той, что грядет, — ответил Сфен.

— Господи, он еще и пророчествует, — вскричал Пешедраль голосом сколь придушенным, столь же и душераздирающим. — Пророчествует, что твоя Валаамова ослица.

— Нет, это не конюший, это семинарист какой-то, — презрительно изрек Сфен, — подумать только, он меня сравнивает с ослицей! Да ты глянь мне под брюхо!

Шутка эта так развеселила Сфена, что сам он, а за ним и Стеф засмеялись, а потом прямо заржали от восторга, и хохот их окончательно деморализовал несчастного Пешедраля, который рухнул наземь, горько плача. Выплакав добрую пинту слезной жидкости и слегка успокоившись, паж встал, по-прежнему дрожа, и увидал, что Сфен и Стеф мирно и молча выискивают самые лакомые травки среди луговой флоры. Это их занятие, вполне, однако, орфогэппическое [58], доконало Пешедраля: в целях безопасности он счел самым разумным искать спасения под крылышком у своего господина. Вот почему он также вошел на кладбище и в конце аллеи увидел герцога, в глубокой задумчивости стоящего перед могилой, из которой двое могильщиков выгребали чьи-то кости; они складывали их в две кучки перед герцогом. Зрелище это вселило в пажа такой ужас, что он со всех ног кинулся прочь и вскоре очутился на террасе замка, где несколько особ, беседуя о том о сем, попивали кофе и ликеры, в частности, укропную настойку.

— Пешедраль! — воскликнул его брат, — что с тобой стряслось? Отчего ты покинул высокородного и могущественного сеньора Жоакена, герцога д’Ож?

Все засмеялись — все, но не Пешедраль, который плаксиво высказал самое свое заветное желание:

— Я хочу домой, к маме!

— Ну-ну, Пешедраль, — сказал его брат, — неужто высокородный и могущественный сеньор посягнул на твою честь?

Все засмеялись — все, но не Пешедраль, который продолжал причитать:

— Это не герцог! Это не герцог! Это лошади!

— Не болтай ерунды, Пешедраль, никогда я не поверю, что наши славные коняги питают слабость к маленьким мальчикам.

Все засмеялись — все, но не Пешедраль, который, дрожа, объявляет:

— Они говорят! Они говорят!

— До чего же он глуп! — восклицает герцогиня, любуясь пажом.

— Болван! — кричит ему разгневанный брат, — неужто ты веришь в эти затхлые средневековые сказки?!

— Я читал о таком в рыцарских романах, — говорит с усмешкой монсеньор Биротон, — во времена последнего или предпоследнего крестового похода, кажется…

— Седьмого, — уточняет аббат Рифент.

— Ах, какая эрундиция! — восклицает герцогиня, поигрывая веером.

— Итак, во времена седьмого крестового похода, — продолжает Онезифор все тем же ироническим тоном, — конь герцога д’Ож повергал в ужас сарацинов, осыпая их ругательствами.

— Какая нелепица! — фыркнул виконт де Прикармань, — виданное ли дело, говорящее четвероногое!

— Ну как же, — возразил аббат Рифент, — одно-то было. Валаамова ослица.

— Сфен пророчествует точь-в-точь, как она, — сказал робко Пешедраль.

— Ты не слишком-то силен в катехизисе, — строго заметил ему Рифент, — Валаамова ослица вовсе не пророчествовала, она открыла рот лишь затем, чтобы воспротестовать против побоев хозяина, ибо узрела ангела Господня. И это было чудо.

— В общем, — заключил Пешедраль, — я хочу домой, к маме.

— Ты останешься здесь, — ответил ему брат. — Это приказ.

— Если бы мама знала, что здешние лошади говорят, она бы велела мне ехать домой сию же минуту.

— Но ведь тебе уже сказали, что говорящих лошадей не бывает, — втолковывал ему аббат Рифент. — Разве что это чудо.

— А чудеса в наши дни стали редки, — вздохнул монсеньор Биротон.

— Это что ж такое, Пешедраль? — сказал незаметно вошедший герцог. — Так-то ты сторожишь лошадей? Можешь возвращаться домой к матери!

Даже не поблагодарив, Пешедраль тут же исчез.

— Твой братец болван, — сказал герцог виконту де Прикармань, наливая себе укропной настойки.

Несколько мгновений он молча разглядывал напиток, потом добавил:

— Рецепт Тимолео Тимолея. Увы, бедняга Тимолео! Я опять ходил скорбеть и размышлять на его могиле.

— Ах, да забудьте вы этого знахаря, этого шарлатана! — сказал Онезифор. — Кто в наши дни еще верит в эликсиры долголетия и в философские камни?!

— Зато вы верите в то, что мир был создан точно в четыре тысячи четвертом году до Рождества Христова.

— Господин герцог, — возразил аббат Рифент, — у нас есть веские основания верить в это.

— Какие же? — спросил герцог.

— Ах, как вы скучны, Жоакен! — сказала герцогиня. — Теперь вы заделались богословом.

— Да уж не прогневайтесь, милочка, — ответил герцог, вновь наполняя опустевший стакан. — Итак, аббат, ваши основания?

— Святое Писание, господин герцог, — сказал аббат Рифент.

— Хорошо сказано, Рифент, — заметил монсеньор Биротон.

— Оно противоречиво, ваше Святое Писание, — отрезал герцог, — стоит только сунуть туда нос, как это сразу бросается в глаза. А вот что нам делать — тем, кто логически мыслит? К четыре тысячи четвертому году до Рождества Христова мир просуществовал уже тысячи и тысячи лет.

— Абсурд! — вскричал Онезифор.

— Ах, Жоакен никогда не был силен в астроломии, — вздохнула герцогиня, — то есть в астроногии, хотела я сказать.

— В хронологии, — уточнил аббат Рифент. — Ну а люди, — спросил он иронически у герцога, — люди, по-вашему, тоже существовали за тысячи и тысячи лет до сотворения Адама?

— Конечно.

— А какое доказательство можете вы сему представить, господин герцог?

— Ага! — возликовал монсеньор Биротон, — вот когда нашего преадамита приперли к стенке!

— Да, какое же доказательство, Жоакен? — спросила в свою очередь герцогиня.

— Вы ввели его в затруднение, — заметил виконт де Прикармань, который до сих пор не осмеливался вмешиваться в дискуссию.

— Да нисколько! — спокойно ответил герцог. — Доказательства непременно где-нибудь да существуют, остается лишь найти их.

— Прекрасный ответ, — усмехнулся аббат Рифент. — Господин герцог, надеюсь, не прогневается, если мы сочтем, что он уклонился от разъяснений.

— Рифент, — сказал монсеньор Биротон, — вы его посрамили.