Ненасытимость - Станислав Игнаций Виткевич Страница 35

В конце концов разочарованная, обманутая в своих ожиданиях, озлившаяся княгиня (она знала, что через полчаса все простит и даст ему — когда-нибудь в другой раз — новый урок с использованием других методов), с досадой оттолкнув его как раз тогда, когда он с искренней привязанностью прижался к ней, гневно крикнула:

— Немедленно одевайся. Поздно. Я устала. — Она знала, что делает: Зипека будто кнутом хлестнули по невинному «личику!».

— Я хочу умыться, — прохрипел он, обиженный до глубины души. Зипек чувствовал себя униженным и опозоренным и понимал, что он безнадежно смешон.

— С чего бы это, интересно знать. А впрочем, ступай в ванную. Я тебя мыть не собираюсь. — Она мягко, но презрительно подтолкнула его — босого, голого, беспомощного к дверям в коридор. Он не смог бы ей воспротивиться, даже если бы обладал титанической волей. «Интересно, как бы в этой ситуации поступил Наполеон, Ленин или Пилсудский», — подумал он, пытаясь усмехнуться. О, если бы он знал, чем кончится эта ночь, он предпочел бы полностью отдаться Тенгеру в людзимирском волчьем лесу. Но постепенно в нем нарастала какая-то необыкновенная злость.

Уже светало. Продолжавший дуть с прежней силой ветер потеплел, и деревья стали черными и влажными, а с крыши лилась вода, вздымаемая порывами ветра так, словно у нее неприлично задиралась юбка. После того, что случилось, неизвестно зачем начинавшееся утро ужасало своей будничностью, даже сверхобыденностью. Совершив омовение, Зипек вновь кое-как обрел мужское достоинство. К чему только этот безжалостно встающий день — о, как же трудно будет его пережить. И вообще, что же теперь делать? Всему пришел конец, рана будет кровоточить до самой его смерти? Как дожить до вечера? Как пережить жизнь? Уже сейчас оказаться на той стороне, где скалят зубы пресыщенные породистые рожи всезнающих старцев? Или нет: раскрыть какие-то неизвестные до сих пор ворота и выйти из этого грязного подворья реальности навстречу истинному солнцу знания о жизни, выйти отсюда туда, туда — но к у д а? Воистину вовремя пробудились в нем воспоминания о далеком детстве с его беспредметными стремлениями к чему-то высокому. Он горько усмехнулся, осознавая свое нынешнее положение. Но это подтолкнуло его к решению не ожидать, как раньше, наступления событий, а осознанно формировать их. Чем? Как? Но ведь существует воля. Он сжал кулаки с силой, которая способна, казалось, переделать весь мир в его собственное творение, в послушное ему существо, как его сука Нирвана. Реальность не колыхнулась. Одних мускулов здесь недостаточно — нужна еще какая-то маленькая, малюсенькая пружинка. У него ее не было. Он даже не подумал о своем интеллекте, от которого ведь он навсегда отрекся. Как превратить этот дворец, в котором он был плебеем-чужаком, в свою вотчину, а эту чужую бабу (в этот момент он ни капельки не любил ее) в свою женщину (речь не шла о вечной любви или о женитьбе, об этом, как и о возможных детях, он до сих пор и не думал) — превратить в предметы для его внутреннего употребления, которым отведено место в иерархии символических колец детской метафизики, все еще владеющей им. Невыносимой тяжестью обрушился на него мир — еле держалось лишь последнее колечко. (Генезип Капен — je ne «zipe» qu’a peine [38]— «едва-зип» — как прозвали его в школе.) Этим колечком был он сам, точнее, его расплывчатая индивидуальность, существующая как бы вне тела. Да и тело его, несмотря на упругие мускулы, теперь ему не принадлежало. Он распался на отдельные элементы, лишенные химического родства, враждебные друг другу. Он был голый, озябший, во враждебном месте, в лабиринте комнат тоже голой бабы, которая ждала доказательств его силы, тогда как материнское чувство понемногу уходило из нее — так вытекает вода из дырявого горшка (или молоко из груди, пораженной раком). Даже в конце жизни все это было забавным, но лишь несколько часов. (Однажды у нее был подобный случай, но не с невинным подростком, а с неким ханжой — многолетним половым воздержанцем.) Но если так будет и дальше (неужели он ненормален, о Боже?!), то это совершенно невозможно, это конец. Если этот юноша с такими данными так или иначе не удовлетворит ее, это будет трагедией в квадрате, придется в очередной бессчетный раз применить (теперь к другому объекту) демонические методы, опять сыграть в уже надоевшую ей лживую игру. А ведь так хотелось немного отдохнуть, просто полюбить, в последний раз блаженствуя и услаждаясь невинным сердцем и упругим телом, свернувшись «sur ce paquet de muscles» [39]чудного «хлопца». Пусть этот «хлопец» неистовствовал бы без всякого искусственного допинга, и при этом все было бы тихо, спокойно, но в то же время увлекательно. Так в полусне грезила (пустые мечты) понапрасну разохотившаяся княгиня, набросив на тело бледно-зеленый с золотыми цветами (что за излишество!) шлафрок (он же: ночевник, завертыш, закутник, ленивник, распустник). Она была уверена, что это существо не убежит от нее прямо из ванной. Хотя от такого всего можно ожидать: схватит в холле первую попавшуюся шубу и удерет в калошах ее мужа. У нее не было уверенности в успешном развитии романа. К тому же ее беспокоило сомнение: нормален ли ее избранник вообще. Она не могла позволить себе пустить на самотек все, чего так желала в последнее время. В ней проснулся бдительный зверек (этакий милый зверек — сторожок), который чутко прислушивался к тому, что делает там этот «голыш» (бррр...), такой «чудесный, гладенький, молоденький и притом мускулистый и крепкий, и такой сторонний, колкий и недовольный (такими-то прелестями — какой скандал!), а в довершение всего еще и обиженный!». Она вздрогнула. Впервые в жизни она подумала о том, что происходит с НИМ, с мужчиной как таковым (хотя это «дитятко» она не могла бы так назвать), который был ее самцом (в данном случае несостоявшимся). Небезопасная новость. Подобные мысли ей еще никогда не приходили в голову — может быть, только до замужества, когда она была маленькой девочкой, о каких-то там доисторических ухажерах, из которых впоследствии несколько были ее настоящими любовниками. Настоящими ли? Столько времени — всю жизнь — она жила без любви и нынче отчетливо осознала эту истину. А теперь придется эту любовь (она уже знала, что это настоящая, первая и последняя любовь) отравить, осквернить старыми, более или менее демоническими «трюками», всем своим страшным, по сути дела, но незабвенным прошлым, от которого она не могла немедленно отказаться. Огромное сожаление прожгло ее сердце и низ живота.

А тем временем глупенький подросток, вовсе не предчувствовавший приговора, вынесенного ему тайными темными силами ее тела, напрягал свои мышцы, стремясь пробудить в себе могучий дух. Все понапрасну. Действительность, то есть: дворец, стены, ванна, наступающий день и деревья, раскачиваемые ветром февральской оттепели, была непоколебима. Ужасное предвесеннее уныние висело в воздухе, вторгаясь и сюда, в закоулки этого перегруженного прошлым дома. Казалось, что все могло быть по-другому, «а не так кошмарно и бестолково», что есть где-то лучшие миры, где у всего есть свое место и предназначение, где каждая вещь укладывается в свой футляр, и что все еще может быть «так хорошо, так хорошо»! Но что для этого требуется? Бешеная работа над собой, полный отказ от массы привычек (это первое условие), безграничное самопожертвование, истинная доброта, идущая из глубин сердца, без всякой там прагматической или теософской чепухи, а стало быть, доброта, которой не достичь сегодня без того, чтобы не отречься от самого себя, не поглупеть, не изуродовать, не «запороть» — мерзкое слово, напоминающее «запор», — не убить свою индивидуальность, не вырвать ее с корнями из этого мира. В земле останутся питательные для других животных и людей клубни, а листья и цветы понадобятся лишь для сохранения и размножения этих клубней — вот и все. А, чтоб им пусто было!.. Конечно, т а к Генезип не думал, ибо не созрел еще для таких мыслей (несмотря на их простоту). Его сознание было неартикулированной магмой, из которой при определенных условиях могли выкристаллизоваться такие слова. Неожиданно у него молнией сверкнула гениальная мысль: здесь, рядом с ним, в пределах досягаемости, находится это п о д а т л и в о е (и живое к тому же) создание (в глубине сознания замаячил образ дома с умирающим отцом и матерью, странно чуждой ему в эту минуту, — но это уже отошло в прошлое). Он почувствовал вдруг, что эта баба податлива и духом, а его дух — твердый молот из прочного материала — способен расколошматить ее материю в пух и прах, а затем использовать ее как первоначальный фундамент для строительства здания жизни. Он не осознал убожества этой концепции. В нем пробудился эгоизм молодости, и он как был, босой и голый (иным он и не мог быть), «двинул» в новый поход на спальню.