Оборотень - Аксель Сандемусе Страница 35

Как любой неглупый человек, Эрлинг, естественно, делал вид, что ему ничего не известно о ходящих вокруг них сплетнях. Ему это было нетрудно еще и потому, что он не придавал им значения. Для него было бесспорно, что подобное любопытство — это проявление узаконенной половой извращенности; именно столько вуайеризма, или скопофилии, люди, а таких было немало, осмеливались выпустить на законный рынок под видом добродетели. То, что это была паразитическая форма эротики, не меняло дела. Эротика сама по себе слишком стара и хорошо известна, чтобы произвести сенсацию, другое дело, если эта сенсация касается тебя самого. Отвращение — это защитный цвет, где преимущество отдается красным тонам. Равнодушие — пропуск для того, кого привлекают иные виды искусства. Люди не интересуются теми, чьих склонностей не понимают, уголовный кодекс — это исповедь законодателей.

Ни Эрлинг, ни обитатели Венхауга не имели причин жаловаться, они еще дешево отделались, если учесть, как вуайеристы выбирают свои объекты. И прежде всего потому, что не скрывали своих отношений, а это, безусловно, лишало их остроты. К тому же Эрлинг был человек независимый, не столько даже благодаря своему материальному положению, сколько благодаря войне за выживание, которую он вел в молодости и которую выиграл, насколько такую войну вообще можно выиграть. В обитателях же Венхауга любопытных прежде всего смущали их деньги и духовное превосходство. Грех эти любопытные представляли себе по другому. Если люди хорошо одеваются, с большим размахом ведут хозяйство и имеют сбережения в банке, грех выглядит очень пристойно. Легко подумать, что все так и должно быть. В конце концов местные жители выбрали среднее: не может быть, чтобы все было именно так.

Но было тут и другое. Ян безоговорочно считался опасным человеком, хотя никто не мог бы объяснить почему. Фелисия снискала расположение к себе, потому что понимала, как важны добрососедские отношения в сельской местности. Она неизменно появлялась там, где из-за болезни или какого-нибудь несчастья требовалась ее помощь, и не ставила это себе в заслугу. Чуткие к такому вниманию крестьяне, твердо верили, что богатая жена Яна Венхауга не притворяется. Да и этот писатель, который приезжает в Венхауг, тоже неплох. В одно из его первых посещений Венхауга он и тетя Густава устроили пирушку в ее доме, они пели и веселились далеко за полночь, а назавтра на стройном флагштоке тети Густавы красовалась мужская шляпа. Конечно, приличные люди так себя не ведут, но крестьяне с трудом сдерживали смех при воспоминании о том, как старая тетя Густава от избытка чувств награждала Эрлинга тумаками, когда они на рассвете совершали прогулку по проселку.

Вообще Эрлинг больше подвергался нападкам, чем Ян и Фелисия, но найти трещину в его броне не удавалось еще никому. Делалось много попыток заставить его проговориться, и теперь уже всем было известно, что тут следует соблюдать осторожность. Ближайшие друзья Эрлинга, как правило, тоже хранили молчание. Странно, но Эрлингу запомнился один глупый случай. Несколько лет назад он перед Рождеством приехал в Осло, чтобы оттуда отправиться в Венхауг, где он обычно праздновал Рождество. Билет уже лежал у него в кармане, на следующее утро он должен был уехать. Днем он зашел в Театральное кафе. Проходя через зал, он увидел человека по имени Элиас Тулне, но надеялся, что тот его не заметил. (И ошибся.) Тулне относился к тому типу людей, которые любят держаться поближе ко всему, что имеет отношение к литературе, театру, кино и вообще к искусству, но сам он к искусству не был причастен. Известных людей он называл только по имени — Сигурд, Херман, Арнульв, Хельге, Тарьей или Рагнхильд, Осе, Турдис, Агнес, тот сказал то-то, другой — то-то, но больше всего он цитировал самого себя. Когда он плюхался за столик, где сидел кто-нибудь из тех, кого он во всеуслышание объявлял своим знакомым или другом, случалось, что эти Агнес, Гюннер или Туре интересовались, как его зовут, что, естественно, не доставляло ему удовольствия. В ожидании своего обеда и вина Эрлинг увидел, как Элиас Тулне пробирается к его столику. Эрлинг был сдержан и отвечал нехотя лишь «да» и «нет», Тулне растерялся, однако все-таки сел за его столик. Эрлинг не поднимал глаз. Тулне нервно разглагольствовал о литературе. Эрлинг знал, что Элиасу Тулне удалось когдто выпустить одну книгу, и хорошо понимал трагедию этого человека, считавшего, как и многие литераторы, что даже одна книга уже означает широкую известность. Эрлинг в свое время тоже не знал, что писатель и его книга, несмотря на хорошие или даже восторженные рецензии в газетах, могут через неделю кануть в небытие, он, как и Элиас Тулне, испытал это на собственной шкуре. Разница между ними заключалась в том, что Тулне, подобно многим другим забытым писателям, отказывался в это поверить, он не мог согласиться с тем, что находилось в таком противоречии с его представлением о порядке вещей. Писатель — всегда писатель, разве не так? Таких, как Тулне, по ошибке называют неудавшимися гениями, тогда как на самом деле этих людей терзает чувство непонятной им несправедливости. Тулне не мог согласиться с тем, что мечта — это только мечта. Кроме того, Элиас Тулне страдал явным и примитивным Эдиповым комплексом по отношению к своему издателю — отец оказался недобрым, не соответствовал его мечте о нем. По-своему издатель гораздо важнее, чем сама книга, возможность сказать мой издатель доставляет некоторым писателям наслаждение — ведь если писатель задумал книгу, он молчит о ней, как молчат о том, что были пойманы с поличным на эксгибиционизме или краже абажура. Нигде не записано, что издатель всегда должен быть прав, и есть много писателей, чьи книги хороши, хотя они и не вышли, но случившееся испортило для Тулне идиллическую картину писателя и его издателя, этой пары, которая должна обедать вместе за столиком у окна и с многозначительным видом изрекать мудрые мысли. Теперь никто уже больше не верил в талант Элиаса Тулне, и у него появилась склонность к хвастливому подхалимству, свойственному банкротам, когда они больше не могут скрывать от самих себя, что их начали сторониться, — кому нравится сидеть в кислом дыму поражения, терзаясь коварной завистью пораженного? Нужно простить и пережить, это звучит красиво, и это верно, как и то, что люди дуреют от жалоб неудачников и предпочитают им другое общество.