Неправильный Дойл - Роберт Джирарди Страница 35

– Гаррота, – прошептал полковник. В горле у него пересохло. – Господи, помоги нам!

Кентуккийцы ждали под палящим солнцем еще почти час, пока кубинские офицеры произносили скучные речи. Потом на эшафот поднялся грязный, худой как скелет, маленький человечек в белом оборванном мундире, свисавшем лохмотьями с худых рук. Это был Нарсисо Лопес, пойманный после месяца суровых скитаний по горам.

– Похоже, на моей голове генерал прочитал свою собственную судьбу, – сказал Огастас.

– Не волнуйтесь, – сказал Криттенден, – скоро вы к нему присоединитесь, и тогда его предсказания сбудутся.

Генерал Лопес хоть и сильно исхудал после суровых испытаний, но не потерял революционного пыла. Его конвоиры позволили ему произнести короткую и пламенную речь, встреченную большинством пришедших кубинцев чем-то вроде изумленного равнодушия, которую он закончил словами: «Viva Cuba libre!». [70]Тем не менее эти слова подхватили несколько храбрецов, которых солдаты тут же вытащили из толпы и безжалостно избили. Потом негр-палач подошел к генералу Лопесу и с трогательной деликатностью подвел его к гарроте. Когда генерал повернулся, очевидно смирившись со своей ужасной участью, он увидел жалкие остатки кентуккийских добровольцев, стоявших в цепях справа от эшафота.

– Мои бедные храбрые мальчики! – воскликнул он. – Нарсисо Лопес сожалеет о горе, которое причинил вашим женам и любимым. Простите его!

И к их чести, в ответ на это кентуккийцы выкрикнули слабое «ура». Через несколько секунд мятежный генерал был привязан ремнем к стулу, а металлическое кольцо зажато вокруг его шеи. Негр-палач быстрым, отработанным движением несколько раз повернул винт. Генерал издал слабый сдавленный хрип, его глаза вылезли из орбит, и он обмяк, мертвый.

– В конечном счете не такая уж плохая смерть, – пробормотал полковник Криттенден.

– Я бы предпочел умереть в собственной постели, – ответил Огастас. – В возрасте лет эдак шестидесяти, после хорошего ужина, большой кружки сурмаша [71]и страстной ночи с большой, мягкой и уютной женщиной.

Кентуккийцы, оставшись в количестве лишь тридцати человек, ожидали, что теперь и им придется подняться на эшафот, одному за другим, чтобы встретить смерть, но на сегодня спектакль был окончен. Вместо этого их провели через толпу, казалось огорченную казнью генерала Лопеса, и отвели в казарму арсенала, находившегося через несколько улиц от эшафота. Там с них сняли цепи, дали твердого сыру, несколько буханок черного хлеба, воды и немного вина. После того как они поели и выпили, вошел усатый молодой офицер, а следом за ним – младший по званию, с бумагой, чернилами, перьями и промокательной бумагой.

– Меня зовут капитан Эухенио Манин, – сказал офицер на отличном английском. – Кто здесь главный?

Полковник Криттенден с трудом поднялся и отдал честь:

– Полковник Криттенден, штат Кентукки.

Капитан Манин отдал честь и сказал Криттендену, чтобы тот раздал бумагу, перья и чернила.

– Мы, кубинцы, знаете ли, не лишены милосердия, – сказал капитан Манин. – Лопеса удавили, как изменника, но вы не больше чем честные солдаты, которых, к несчастью, ввели в заблуждение. Наказанием для таких является не гаррота. В соответствии с давно установленным военным обычаем вас скорее всего утром расстреляет специальная команда. Но перед тем как произойдет это печальное событие, его превосходительство генерал-капитан Кубы в порыве великодушия решил позволить вам написать последние письма, чтобы попрощаться с друзьями, знакомыми и родней в Штатах. Однако заранее прошу вас сдерживать себя в чувствах. Не оскорбляйте и не клевещите на этот остров и испанскую корону, которую вы так несправедливо опорочили своим необдуманным нападением. Эти письма я прочитаю утром, перед тем как отправить пакетботом в Новый Орлеан, и любое письмо, не отвечающее оговоренным требованиям, будет тотчас же уничтожено.

Наверное, эти письма были самым жестоким наказанием из тех, что изобрели кубинцы. Мужчины, которые с хладнокровием перенесли столько страданий, теперь, пытаясь составить послание родственникам, плакали, вспоминая дорогие лица, которые они никогда не увидят. Огастас ушел в темный угол камеры, его голова была наполнена жуткой пустотой от подступившей неизбежности смерти. Его отец, мать и сестра умерли, только братья еще были живы, но их давно уже не заботила его судьба. Они были черствыми людьми и, без сомнения, уже решили, что он погиб на западной границе в какой-нибудь глупой стычке с индейцами. Не было у него и возлюбленной, которой бы он мог написать, – самые трогательные его воспоминания касались маленькой шлюхи с иссиня-черными волосами по имени Люси, с которой он провел несколько приятных дней год назад в публичном доме мадам Дженни в Сент-Луисе. Он не льстил себе, что она его запомнила. На самом деле никто не будет тосковать по нему, когда кубинские пули отправят его в другой мир. Его имя и лицо будут совсем забыты.

Эти горькие раздумья вызвали у бедного Огастаса Дойла приступ глубокого уныния, им овладела грустная апатия, присущая осужденным, ждущим назначенного часа. Через некоторое время подошел полковник Криттенден и присел на корточки рядом с Огастасом. Он сказал, что закончил письмо, адресованное отцу в Кентукки, куда он добавил небольшие послания, адресованные матери и сестрам.

– Я попросил дорогого отца самого сообщить им скорбную весть о моей гибели, – сказал он. – Должен сказать, это разобьет его сердце.

Его руки сильно дрожали, и ему пришлось, как школьнику, зажать их между коленей, чтобы успокоиться.

– А что с твоим письмом?

– Я ничего не пишу, – сказал Огастас. – Мне некому писать.

– Совсем некому?

Огастас отвернулся, показав этим, что хочет остаться один, и полковник отошел, чтобы подбодрить другого рыдающего товарища. Некоторые мужчины нервно мерили камеру шагами, другие дрожащими голосами произносили молитвы Всемогущему. Эти письма были подлым ударом в спину: они превратили смелых кентуккийских добровольцев в жалкие тени. Теперь небо в высоком окне казармы начало розоветь, предвещая рассвет; в вышине сияла запоздалая звезда. За толстой дверью послышалось зловещее бряцанье ключей тюремщика, скрип сапог по каменным плитам и приглушенный смех. Появился охранник и объявил по-испански, что через несколько минут прибудет конвой. Огастас вжался в угол, крепко зажмурив глаза. И вдруг, в этой успокоительной темноте, ему в голову пришла одна идея, сверкающая, как та единственная звезда на розовеющем небесном своде. Он понял, что это лучшая идея из всех, когда-либо приходивших ему в голову.

Он выскочил из угла, схватил бумагу и перо и несколько минут яростно писал. Только он посыпал чернила песком и написал на обороте адрес, как вернулся охранник, чтобы собрать письма. Поднялось солнце, и на пристань вернулась безжалостная жара. Кентуккийских добровольцев, окруженных целым полком солдат под предводительством капитана Манина, строем повели к площади, где день назад был казнен генерал Лопес. Но теперь это место было не узнать: его, как пол скотобойни, очистили от всего лишнего. Эшафот ночью увезли, и теперь кентуккийцы стояли лицом к пустой стене с щербинами от мушкетных пуль. Толпа, которая собралась, чтобы утолить свою злобу видом их смерти, была в самом отвратительном настроении. Между зрителями то там, то здесь вспыхивали драки; с соседней улицы слышались звон бьющегося стекла и пронзительные женские крики.