Проигрыш - дело техники - Сантьяго Гамбоа Страница 35

Оба закурили и подошли к окну. Некоторое время молча пускали дым сквозь стеклянные жалюзи. Наконец Гусман решился спросить:

— А как с Моникой?

— Никак. Позвонил ей, чтобы спряталась где-нибудь, а теперь самому стыдно — у страха глаза велики.

— Стыдно не отвечать на ее звонки! Опомнитесь, Виктор! Все еще гложет оскорбленное самолюбие?

— Еще как гложет!

— Дорогой мой, со временем поймете, что это вам только на пользу. Все мы страдаем по-своему, но в итоге каждому воздастся, как Христу.

— Жалко терять ее. Она такая ласковая, красивая, к тому же неглупая.

— Неглупая? Простите мне это замечание, Виктор, но Моника — единственная из всех моих знакомых, кто дочитал до конца дневник Анны Франк. Она сама мне рассказала в тот день, когда вы вместе приезжали навестить меня.

— Знаю, это я подарил ей книгу.

Силанпа распрощался и пошел к выезду на шоссе дожидаться автобуса из Коты. После второй выкуренной им сигареты появился автобус. Силанпа проголосовал, поднялся по ступенькам в салон, занял место в самом конце и принялся провожать неприязненными взглядами обгоняющие их автомобили по свободному в этот час шоссе.

Он сошел на Сто двадцать седьмой и почти бездумно пересел на маршрутку до Нисы. Силанпа понимал, что совершает глупость, но засевшие в мозгу увещевания Гусмана и накопившаяся тоска подталкивали его к дому Моники. «Гусман прав, мне будет еще паршивее, если я этого не сделаю», — оправдывался он перед собой. Ключи от квартиры лежали у него в кармане; он поднялся по лестнице на четвертый этаж и отпер дверь.

Вошел.

В квартире было пусто. То есть на самом деле пусто — не осталось ни мебели, ни одежды, ни вообще никаких признаков того, что кто-то когда-то здесь обитал. Сердце Силанпы болезненно сжалось от жуткого предположения — переехала к Оскару; подали документы на оформление брака и теперь живут вместе. К щекам прилила кровь, в глазах потемнело… Он уже начал было пятиться в уголок на ослабевших ногах, чтобы тихонько сползти на пол, как вдруг в дверь вошла она.

— Я знала, что ты придешь, Виктор, — сказала Моника, — только не могла угадать, сколько времени у тебя это займет. Я здесь теперь не живу, приехала, только чтобы выключить счетчик.

К удивлению Силанпы, свежее дуновение надежды заставило его прийти в себя.

— Моника…

— Ты сам велел мне перебраться в безопасное место. Видишь, я послушалась.

— Я думал, тебе грозит опасность, но, похоже, свалял дурака.

— Опасность грозит, когда любишь человека вроде тебя. Только теперь я поняла это.

— Моника, ты прекрасно знаешь, о чем я говорю!

— Мне без разницы, о чем ты говоришь! Я знаю, что говорю я, а я говорю тебе, что ушла отсюда навсегда! Меня здесь уже нет, понятно? Я исчезла для всего, что это место значит для тебя и для меня! Исчезла из твоей жизни, понял ты наконец?

Силанпа почувствовал, как глаза его наполняются слезами, и решил лишний раз не позориться.

— Прости, мне лучше уйти… — Он повернулся к ней спиной и поплелся к выходу, веря всей душой, что сейчас Моника с повлажневшими глазами остановит его, они поцелуются, займутся любовью на ковровом покрытии пола, и одинокая жизнь завершится для него раз и навсегда, а мир после ужасного перебоя завертится снова. Но он ошибся. Вот он миновал входную дверь, добрел до лифта, а рука Моники, столько раз ласкавшая его, так и не легла ему на плечо. Дверь лифта открылась, он шагнул внутрь и нажал кнопку первого этажа, чувствуя, что жизнь кончена.

Выйдя из подъезда, Силанпа поднял голову и с грустью посмотрел на ее окно. В нем горел свет, уже не обещавший ни любви, ни тепла. Все тело ломило от боли; в отчаянии он укусил себя за безымянный палец, желая ощутить вкус собственной крови. Ему хотелось, чтобы боль стала невыносимой и заглушила страдания того единственного, натянутого до предела нерва, наполняющего слезами его глаза. Внезапно перед ним замелькали картины всей его жизни с Моникой, и рыдания выплеснулись откуда-то из самого чрева, исполосовав обе щеки мокрыми бороздками. Нетвердой походкой доковылял он до авениды Субы. Середину проезжей части перегородили застрявшие в пробке маршрутки. Весь мир восстал против него, ведь именно здесь разыгралась трагедия отвергнутой любви, именно на этой улице он потерял единственное, что по-настоящему ценил и в чем нуждался больше всего на свете. Стало тоскливо до тошноты, захотелось исчезнуть, смешаться с уличной грязью, только бы не быть жалким неудачником, потерянным в ночи, плачущим по женщине, за которую с готовностью отдал бы жизнь, пошел бы на любые унижения, принял бы самую страшную муку.

Разум его помутился от угнетающих душу страданий; словно в тумане Силанпа остановил такси, сел на заднее сиденье и в отчаянной попытке вернуть себе чувство собственного достоинства произнес вслух, обращаясь к самому себе:

— Моя жизнь вмещает много больше! — но тут же разрыдался, окончательно потеряв контроль, так как знал, что это ложь, что никакими словами не сможет стереть из памяти ее образ.

И вновь он падал, тонул в умопомрачительной боли, опутавшей душу, будто железными оковами. Он понимал, что, если и был когда-либо счастлив, то лишь ценою такой вот ночи, когда заканчивается жизнь, потому что не мог придумать ничего лучшего, чем вернуться в ту маленькую квартирку, упасть перед ней на колени и умолять, чтобы она его не бросала. В то же время он ни секунды не сомневался, что этим окончательно погубил бы все, и сам сгинул бы в пучине забвения, из которой никому, или почти никому, не дано спастись…