Гинекологическая проза - Анна Бялко Страница 35

– Сейчас я тебе надену маску, это эфир, наркоз, вдыхай глубже, считай до десяти, и заснешь крепко-крепко.

К носу и рту прижалась резиновая маска, Оля послушно закрыла глаза и принялась считать, но то ли эфира на нее пожалели, то ли напряжение чувств было таким сильным, что наркоз не подействовал, никакого сна, что там сна, даже расслабления не наступало.

В это время там, в ногах, между ног, во всем теле Оля почувствовала такую адскую боль, что, забыв, кто она и где, забилась в кресле, пытаясь вырваться, руками срывая с лица бесполезную маску, визжа и проклиная все вокруг, не выбирая выражений.

Она слышала сердитые возгласы врачей, кто-то сильно и больно схватил ее руки, не давая вырываться, она в панике замотала головой и вдруг, раскрыв глаза, увидела воочию собственный крик, взлетающий вверх, отражающийся от белого потолка и осыпающийся вместе с кусками штукатурки…

Внезапно боль кончилась. Из тела убрались раскаленные железки, руки, держащие ее, разжались, ноги тоже стали свободны, и недовольно-обиженный голос откуда-то сверху сказал:

– Все, вставай, скандалистка. Никаких сил на вас не хватает, откуда вы только беретесь такие горластые… Нельзя же с врачами драться. Вот тебе лед, клади на низ живота и ступай в палату.

– Ну извините, – огрызнулась Оля. Стыдно ей ничуточки не было. Она прижала к себе красный резиновый пузырь со льдом и соскочила на пол. Довольно бодро сделала несколько шагов, но вдруг, почувствовав головокружение и слабость в коленках, покачнулась на месте.

– Погоди-ка, не спеши, попрыгунья, – раздалось рядом. Оля обернулась и увидела давешнюю бабульку. – Пойдем, провожу. Ты ж, поди-ка, и палату сама не найдешь. Хочешь, обопрись вот.

Оля, уже пришедшая в человеческий облик, поблагодарила, но опираться не стала, а просто тихонько пошла за бабулькой в палату.

Палатой оказался наполовину отгороженный ширмой закуток, конец коридора с окном.

Там стояли три кровати, две были заняты, а третья предназначалась Оле. Бабулька подвела ее к кровати, откинула серое больничное одеялко, помогла лечь, устроила на животе пузырь со льдом и ушла.

Оля, приподняв голову с подушки, поздоровалась с соседками. Она была в больнице первый раз в жизни, но зато уже имела кой-какой опыт хождения по поликлиникам, знала о существовании женского «профсоюза» и что с соседками надо дружить.

Соседками были две молодые женщины, если и старше самой Оли, то ненамного. Лежащую напротив звали Ира, а ту, что около окна – Марина. Обе они были беременные, на сохранении, в больнице лежали довольно давно и новым впечатлениям в Олином лице были рады.

Около Ириной кровати Оля увидела пару костылей: оказалось, та вывихнула ногу, из-за чего, собственно, и была направлена на сохранение. Срок у нее уже был большой, недель семнадцать, а у Марины – десять.

– А у меня восемь, почти девять… было, – начала рассказывать о себе Оля и вдруг почувствовала безумную усталость, сразу, во всем теле. – Ой, девочки, вы извините, я, наверное, посплю немного, потом поговорим, ладно…

Оля действительно отключилась, а разбудила ее медсестра, поставившая на тумбочку около кровати тарелку с ужином. Вообще-то больным полагалось ходить на ужин в столовую, но так как Ира ходить не могла, ужин принесли заодно и всей палате.

Ужин состоял из тарелки серого картофельного пюре со сморщенной сосиской, кусочка хлеба и стакана жидкости мутного цвета. Есть Оле не хотелось, она неуверенно предложила свой ужин соседкам и даже удивилась энтузиазму, с которым предложение было принято.

– Муж сегодня в вечернюю смену, – объяснила ей Ира, сгребая пюре в свою тарелку, – передачу не смог принести, а есть все время жутко хочется.

«Конечно, – вдруг подумалось Оле с горечью, – им за двоих надо есть, у них-то детишки внутри. Это мне уже все равно, ешь – не ешь, все впустую. В пустую, пустую, пустую…»

Спасительная завеса отстранения, за которой Оля пребывала последнее время, вдруг рассеялась, и она с новой ясностью осознала, что весь кошмар последних дней случился именно с ней, что это она собирала своего ребенка на кафельном полу, что никакого ребенка больше нет и тем самым смысл существования утерян…

Усилием воли она отогнала эти мысли, хотя бы на время, пока не придет пора спать, и заставила себя улыбаться и разговаривать с соседками о чем-то светском. Зато когда пришла ночь…

Снова и снова прокручивая в голове случившееся, снова и снова задавая бесполезный вопрос: «Почему? Ну почему именно я, именно со мной?», Оля полночи проплакала под подушкой и заснула тяжелым сном, уже когда за окном засветился синевой новый день.

Новый день начался с появления в палате сердитой заспанной нянечки. Недовольно морщась и протирая глаза, она трясла Олю за плечо со словами:

– Давай, просыпайся, к тебе там муж ни свет, ни заря пришел.

– Какой муж? – не поняла Оля спросонок.

– Как какой? Твой. Погодь, это тебя вчера положили?

– Меня. И муж мой. – Оля уже проснулась и пришла в себя. – Мне обязательно к нему идти?

Нянечка, что называется, прифигела.

– Как то есть? Муж-то твой. Прибежал вот, беспокоится. Одежу тебе принес, ты ж, глянь, до сих пор в больничной рубахе. Иди-ка давай, – и, уже совсем от удивления подобрев, спросила. – Сама-то дойдешь? А то давай, помогу.

– Дойду, спасибо. Где он?

– Да вон, во дворе на лавочке. Ты вот что, в обход не бегай, а тут, правее, черный ход есть, так он не заперт, прямо во двор и выйдешь.

Нянечка зашаркала прочь. Оля тихонько встала, стараясь не разбудить соседок, сняла со спинки кровати замызганный больничный халат неопределенного цвета, сунула ноги в брезентовые опорки и отправилась на поиски черного хода. По дороге ее осенило, что, прежде чем выходить, было бы неплохо умыться, но где туалет, она не знала, а спросить было не у кого. Потом она подумала, что ладно, Миша все равно, наверно, пришел не надолго и, наверно, принес зубную щетку с полотенцем, так что оно и к лучшему, умоется позже, зато как человек.

Погруженная в эти философические раздумья, она дошла до нужной двери, толкнула ее и оказалась на улице. Прямо в лицо брызнули яркие лучи, день с утра казался таким чистым и радостным, что Оля невольно зажмурилась и улыбнулась.

«Может, переживем? – подумалось ей. – Я еще молодая, жизнь не кончилась, солнышко вот светит…» И, вдохновленная, побежала разыскивать Мишу.

Он сидел в тени большого сиреневого куста, на покосившейся лавочке, и Оля, еще издали увидев его лицо, поняла, что чья-то жизнь, может, и продолжается, но у нее теперь жизни не будет точно.

Миша, не глядя на нее, буркнул: «Привет», протянул белый пластиковый мешок, сквозь который просвечивал знакомый узор Олиного домашнего халатика и встал, явно собираясь уходить.

Оля, опустившаяся было рядом с ним на скамейку, жалобно протянула к нему руку, пытаясь остановить, и только выдохнула: