Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения - Ада Самарка Страница 35

В марте стало ясно, что как минимум двое из них могут умереть в любой момент.

В очередное полнолуние, когда берег реки скалился кривыми клыками поломанных льдин с сугробами, а сама река простиралась широким белым полем, Андрей снова отправился искать помощи. То, что он понимал в облаках и ветрах, обещало обильные снегопады, и по дороге к реке его следы заметались тут же. Но на обратном пути в небесах возникла заминка, тяжелая сплошная серая туча легла на верхушки деревьев и замерла там, а его следы – косая, виляющая лыжня – уходили в хороводы еловых стволов серой путеводной нитью. В конце этого похода он едва держался на ногах – холод, вес зимней одежды, отсутствие какой-либо растительной пищи практически лишали рассудка – да не до такой степени, чтобы не понять: вот и смерть рядом. Силы кончились. Где-то обронил кресало, поломал одну лыжу. Бросил мешки, чтобы потом за ними вернуться с подмогой. Шел медленно, самой короткой дорогой, боясь сбиться с пути.

В конце апреля хорошо было подставлять лицо под окрепшие солнечные лучи. Тонкая кожа век и трещины на губах первыми улавливали жар, хотя в ушате у колодца по утрам вода стояла с сероватой корочкой льда, и редкая трава у порога все еще покрывалась инистой пылью. Пора было уходить. Документы готовы, осталось немногое – появиться не там, где их ждали. Вынести мучительный переход по тайге и как-то переправиться через реку.

Работать стали с новым рвением – выявился хозяйственный азарт, ведь все, что удастся вынести отсюда, ляжет потом в фундамент новой, вольной жизни. Уходили на два-три дня, все всемером, оставляя Бузю одну.

И однажды, подняв голову от корыта с водой, где песком с золой оттирались армейские котелки, ощутив на себе чужой взгляд, Бузя увидела пожилого мужчину в военной полевой форме с майорскими погонами. Он был круглолиц, с пышными, подмазанными сединой усищами – таких усищ она не видала с момента эвакуации. Оттененные морщинками маленькие прищуренные глазки смотрели добродушно и удивленно.

– Ну что, – сказал мужчина, – воды дашь попить?

Бузя неуклюже вскочила, пошатнулась, сдвинув подальше с лица привычный платок, мужчина поддержал ее за локоть. Скрылась в дверном проеме, судорожными движениями схватила чистый котелок, черпнула воды из бочки.

Мужчина продолжал стоять у порога, подставив усы солнцу, спокойный и добродушный. Взял котелок и с удовольствием, большими глотками, выпил все.

– Так это… – сказал, словно речь шла о чем-то будничном, словно бывал тут каждый день, – когда хозяева вернутся?

Девушку била крупная дрожь, и она стояла, вжавшись спиной в неотесанный горбыль, которым обложили избу снаружи.

Что там случилось? Бунт? Отца убили? Что хорошего может принести чужак? Для ее семерых уж точно ничего, и для нее самой вряд ли.

– Ушли вчера, думаю, послезавтра будут, – глухо ответила, кроша ногтями трухлявую кору с капельками застывшей смолы.

– Эй, ты чего? – спросил мужчина. – Чего ты? Я же свой. Ну, свой я…

– Свои у каждого свои бывают.

– Да это ты брось, – добродушно протянул усач, – уж не убивать я сюда пришел. Ни их, ни тебя. Гляди-ка… – озорно блеснув глазами, он скинул с плеча вещмешок, сел на корточки, порылся там и, как сокровище, бережно, словно живое, вынул что-то, завернутое в несколько газетных листов. Бузя склонила голову набок, пытаясь прочитать заголовки. Среди скомканных полос появился глянцевый красный бок. Яблоко. Словно вся радость пережитой зимы, все облегчение отступивших болезней были теперь в этом яблоке. Ведь в бреду, умирая, она больше всего на свете хотела именно этого – казалось, съест яблоко – и болезнь пойдет вспять. Она собирала все силы, цепляясь за него ускользающим сознанием, пыталась удержаться, представляя его, примеряя в руку, ощущая его запах…

– На-ка. Гляди, какое.

Яблоко, вобравшее в себя без остатка солнечный свет, предназначенный для болотисто-оливковых квадратов на отцовской карте, удобно улеглось в ее ладонях.

– Ой, спасибо…

– Бери, бери. Я тебе, а ты – мне.

Бузя отшатнулась, но яблоко не выпустила.

Тряхнув головой и разгладив усы, мужчина сказал:

– Да ты что подумала, дуреха! Поесть дашь? И отлежаться пару часов с дороги, мне любой сарай или сено подойдет.

– Там и баня есть, я могу натопить…

– И меня потом голого ваши сцапают… не, в баню я потом пойду, как вернусь. А ты бери, бери, ешь. Вон там еще у меня есть. Батька твой просил передать.

– Батька? Так почему вы были так долго…

– Долго? Ишь, шустрая какая… на, вот, бери все, – еще нагрузил ей в сложенные на груди руки завернутые в газету яблоки, задев на пороге, чуть толкнув, вошел в избу.

Бузя оставила яблоки лежать на лавке во дворе, а сама пошла за будки с кроликами, где, чуть отсыревшая, оплывшая, высилась куча, которую нужно было поджечь на случай тревоги. Без толку совала она головешки – шел жидкий дымок, без ветра все затихало.

– Это ты что тут задумала? – спросил усач, встав у нее за спиной.

Бузя не ответила.

– Да не бойся ты. Я один. Один я… просто в разведке, узнать, ты ли это. Значит, так. Я уйду, а ты бойцам своим не говори ничего. И не тронем мы их… не тронем… за ними там стоят люди… все мы люди, не враги, свое отвоевали уже. Ты яблочки-то съешь, сама съешь. А за тобой мы позже придем – сама понимаешь, тут по лесу дорога неблизкая, всякое может быть. А ты, говорят, хворала.

– Было дело…

– Ну так вот… ну так вот… яблочко съешь-то, неужто не хочется?

Бузя вздохнула, бросила удрученный взгляд на пыхнувшую агонизирующим дымком кучу влажной хвои, поплелась в дом.

Коля, Саша и Мирон вернулись следующим вечером. Уже во дворе, слишком поздно, заметили обугленную головешку на тревожной куче. Коля отпрянул назад, остальные, заметив его взгляд, бросились в кольцо, стали друг к другу спинами.

Но вокруг все было тихо. Солнце облило желтым макушки елей. Под ногами собиралась сероватая прохлада.

Из-за усталости, из-за разбивающей трезвый рассудок весенней заторможенной расслабленности давно уже не ставили меток, не натягивали нитей между веточками на земле, не обходили всю поляну вокруг, прежде чем вернуться в избу.

Бузя лежала на кровати и, казалось, крепко спала. На столе, на расчищенном от муки и мисок краю, лежали яблоки, а на полу, как листья гигантского белесого лопуха – аккуратно расправленные газетные листы.

Ей дали поспать около двенадцати часов, потом стали бить по щекам, трясти, тянуть, лить воду. Из всех семерых, увы, не было ни одного, хоть приблизительно разбирающегося в медицине.

Шахту заминировали еще раньше, и это был, скорее всего, ответ на мучивший всех вопрос – почему до сих пор не пришли, не взяли, зачем была разведка, зачем отступили, дав знать о себе. На что рассчитывали, решив усыпить яблоками половину отряда – уж неужели у них проблема в кадрах и не могли так просто всех взять?