Крестьянин и тинейджер - Андрей Дмитриев Страница 35

— Здрасьте! — процедил Геннадий.

— Здравствуйте, — сказал охранник, стоя с протянутой рукой.

— Ты ручонку-то не тяни. И нечего мне улыбаться, — сказал Геннадий.

— Ты что, с ума сошел? — спросила Александра.

— Не вмешивайся. Это вымогательство.

— Что случилось? — не понял Сан Саныч.

— Геннадий, не дури! — прикрикнул Иван Кузьмич. — На, дай ему мои сто пятьдесят рублей!

— Не лезь! — разозлился Геннадий. — Мы не лохи!

Сзади ждала и зло сигналила вставшая в очередь машина. И те, что выстроились ей в хвост, нетерпеливо подхватили злой сигнал.

Охранник подошел к ней, получил деньги, вернулся, приказал Геннадию:

— Освободите проезд. Пожалуйста, в сторону.

Геннадий, матерясь сквозь зубы, вывернул руль влево, припарковался на краю бетонной полупустой площадки. Иван Кузьмич обернулся и в заднее стекло увидел, как один за другим минуют поднятый шлагбаум автомобили, битком набитые людьми. У него заболела шея. Он заорал:

— Да что с тобой? Ты на плакат смотри: это официальная цена за въезд на машине!

Геннадий заорал в ответ:

— Не надо мне! Не надо про плакат! Я им хоть сто таких плакатов нарисую! Доступ к воде по закону бесплатен! Закон один для всех! Сейчас я с ними разберусь!

Он грозно вышел из машины, хлопнув дверью.

— Идиот, — сказал Иван Кузьмич.

— Ребятки, ну, не будем ссориться, — неуверенно сказал Сан Саныч.

— При чем тут «ссориться»! Упустим! — в сердцах сказала Александра и выпрыгнула из «хёндё».

Она уже и не глядела на охранника с Геннадием. Пролезла под шлагбаум и, задыхаясь, побежала по аллее. Сан Саныч и Иван Кузьмич бежали и не поспевали следом.

Они бежали, как не бегали с далеких школьных лет, по пружинящей тропе вдоль узкого асфальта, по которому медленно, с сухим шуршаньем шин, двигались и двигались, обгоняя бегущих, чужие машины. Ветви старых берез, сцепившиеся высоко вверху, скрипели над тропой. Слева от тропы, за сеткой-рабицей, отгородившей от тропы сосновый бор, звучали резкие свистки и раздавались дробные хлопки. Кто там свистел, и что там за хлопушки лопались в бору? — не до хлопушек было им, не до свистков: они бежали, с отвычки претерпевая и одышку, и боль в груди, и то и дело спотыкались о корневища сосен и берез. Навстречу шла разморенная женщина с косынкою на загорелой шее, в панамке на затылке. Она еле плелась и ела на ходу большие красные ягоды, вылавливая их из прозрачного кулька. Набегая на нее, Александра выкрикнула:

— Пристань!

Женщина отпрыгнула, роняя ягоды в траву, потом рукой махнула неопределенно, куда-то в бок и за спину…

Там, за ее спиной, скоро и кончилась аллея. Открылась вмертвую утоптанная грунтовая площадка; за нею, сквозь растопыренные лапы сосен, мерцало олово воды. Звенел, взлетая, мяч. Звенели дети. Сквозь треск включенного вовсю магнитофона («…ты беременна! ты беременна! это временно! это временно!..»), сквозь облака мясного дыма, сквозь волны выпаренного пота и парфюма — бежала Александра к пристани, чутьем отчаяния угадав: налево, да, налево пристань, за узкой тропкой в темном и густом кустарнике.

— Что, нет его уже? — спросил, как только добежал, Иван Кузьмич.

Александра не ответила.

Она уже давным-давно сидела на краю пустого дебаркадера, давным-давно смирилась с мыслью о бредовости всей их затеи, давным-давно благодарила Бога за то, что их затея кончилась ничем. И пусть Иван Кузьмич вбежал на пристань, отстав всего лишь на минуту — она, как ей казалось, уже давным-давно тихонько радовалась спокойному и удивительно обыкновенному плеску коричневой воды о бетон. Немного раздражал гром катеров, сильнее — словно бы изжеванный одышкой злой голос Ивана Кузьмича:

— Ну, ничего. Он где-то здесь, а где ж еще? — и ищет нас. Когда друг друга люди ищут, они, в конце концов, находят…

Потом Сан Саныч появился, за ним — майор Геннадий, все продолжающий разоблачать охрану, из-за которой и ему пришлось побегать, поскольку совесть так и не позволила ему отдать сто пятьдесят рублей за въезд — их голоса мгновенно отравили воздух, и Александру потянуло прочь. Лишь для того, чтобы избавить воздух пристани от этих вздорных голосов, она сказала:

— Ладно вы, вперед, поищем.

И встала на ноги.

…Если б Стремухин поглядел на них, когда они глядели на него, если б глаза его искали, как искали их глаза, если б держал он на виду рюкзак с кастрюлей — они бы точно сразу встретились. Но не произошло.

Он, вытянувшись, спал в пяти шагах от пристани, в кустарнике, на лавочке; спал, лежа на боку, спиной к тропинке. Рюкзак, поставленный им под скамейку, в тень, был скрыт от посторонних глаз кустом крапивы. На всякий случай заглянув в кустарник, не удостоив пристальным вниманием уснувшего и, как они решили, пьяного мужчину, Сан Саныч, Александра и Иван Кузьмич с майором отправились на поиски туда, откуда плыл, стелясь по мху и хвое, дым мангалов…

Стремухин спал, и ему снилось: пришли из школы и сказали: «Стыдно вам, Стремухин; все вы где-то бегаете, все из себя ломаете кого-то, а ведь не сдали геометрию, не сдали химию, еще черчение за вами. Серьезные задолженности за вами числятся, Стремухин». — «Ах, что вы, бросьте, — отвечал им, пряча панику, Стремухин. — Мне уже много лет; я давно кончил институт, могу дипломчик показать, и кое-что я в этой жизни сделал. Я б вам и справку притащил: там стаж, там весь мой опыт, там перечень довольно трудных книг, и все отредактированы мной; вы думаете, что, легко их было редактировать? Вы думаете, нынешние — легче? Вы бы попробовали!» В ответ ему прошелестели шелушащимися и словно сшитыми из сброшенной ужиной кожи, какими-то ленивыми губами: «Что ж, упираетесь — так упирайтесь, это — пожалуйста, вы это как хотите, но мы предупреждаем: не сдадите к пятнице — все отменяется». — «Как это — все? — смешался он. — Как можно отменить, что уже сделано, что прожито и пережито?» — «Не просто можно — мы обязаны». — «Как, и Монады отменить? И Наступательную социологию? И Кенигсбергский казус? И Занимательный Толстой? И Свод небес? И даже Домик няни?» — «Все, все отменим, если не сдадите: и Свод, и Казус ваш, и даже Домик няни…» Он чуть не зарыдал: «Но это нереально! Я ведь дружил, пускай с немногими, я и любил, и даже дважды: одну недолго, а другая укатила в Осло, но ведь любил! Я был в Домбае в юности, сломал лодыжку; я парился по воскресеньям в бане с Птицыковичем, пил с ним холодный сок шиповника; я презирал романы Сицилатова; я спорил с телевизором; я много думал о хорошем будущем…» — «Напоминаем, — вновь напомнили ему с каким-то бесконечным вздохом, — что геометрию вы обещаете сдать к пятнице, все прочее — на будущей неделе, но не тяните, не тяните, иначе все придется отменить: и перелом лодыжки, и любовь, и Птицыковича». — «Если не сдам, — спросил Стремухин, — смерть мамы тоже отменяется?» В ответ услышал: «Нет, не отменяется. У вашей матери задолженностей нет».