Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать - Николас Монемарано Страница 35

– А что, если случайно заметишь что-нибудь негативное? – поинтересовался слушатель. – Скажем, выходишь на пробежку и видишь мертвую птицу.

– Всегда есть выбор, – ответил я. – Вы можете благословить жизнь этой птицы, вознести благодарность за то, что эта птица вообще существовала.

– Мы живем в «да»-вселенной, – подхватила Мона Лиза. – Что бы вы ни послали во вселенную, оно вернется к вам обратно. Вот почему я каждый день преисполнена благодарности. Точнее будет сказать, я не наполнена благодарностью. Я и есть благодарность. Я благословляю свой дом, зная, что в него входит только добро. Я благословляю свой телефон и почтовый ящик, зная, что ко мне приходят лишь хорошие новости. Я заранее благодарна. По крайней мере час в день я сижу с распростертыми объятиями. Я начинаю каждый день с того, что смотрю в зеркало и говорю: «Ты замечательная, и я люблю тебя. Это один из лучших дней в твоей жизни». Иногда я даже напеваю это себе.

Звонивший отключился. Анжела спросила:

– А что, если это не срабатывает?

– Невозможно, – категорично заявила Мона Лиза. – Это всегда срабатывает: что отдаешь, то и получаешь.

– А у вас когда-нибудь было так, чтобы это не срабатывало? – обратилась Анжела ко мне.

– Зависит от того, что вы имеете в виду, – сказал я. – Всегда ли ко мне приходит лишь благо? Нет. Всегда ли возвращается то, что я посылаю вовне? Да, полагаю, это так.

– Чушь собачья!

Мы вгляделись в толпу; это был мужской голос.

Потом мы снова его услышали.

– Надеюсь, что все вы заболеете раком!

Из задних рядов шел вперед мужчина: очки, редеющие волосы, рубашка и галстук, босой.

– А как же холокост? – спросил он. – Что, у этих людей было слишком много негативных мыслей? – Он подошел ближе, остановился прямо перед нами. Руки он сложил на груди, будто молился; глаза за очками помаргивали. Его голос стал громче: – А как насчет сентября? Что, у каждого человека, который оказался в тот день в башнях-близнецах, было слишком много негативных мыслей?

Толпа вокруг него подалась назад, вся, кроме мужчины с ампутированными ногами, который остался на месте, только снова встал на руки.

Со всех сторон к нему спешили охранники; он заложил руки за спину.

– Я знаю порядок, – бросил он охране. На него надели наручники и повели к выходу, но, даже выходя из зала, он кричал нам:

– Вселенная устроена не так! Не так она устроена! Мы не ответственны за собственные страдания!

Анжела попыталась достойно выйти из положения, сказав:

– Наши слушатели, должно быть, все слышали. Здесь произошел инцидент: мужчина выступил с трудными вопросами. Я хотела бы знать, может ли кто-нибудь из вас что-нибудь ему ответить.

Я исхитрился одной рукой снять крышечку с пузырька и сунуть пальцы внутрь. Притворившись, что почесываю бороду, сунул таблетку в рот. Я решил не глотать ее, но таблетка начала растворяться у меня на языке, горький вкус, который я вспомнил мгновенно.

– Господь его благослови, – проговорила Мона Лиза. – Рак на пороге, явный случай. Могу только надеяться, что он освободится от своего гнева.

– Однако его вопрос заставил меня задуматься, – продолжала Анжела. – Каким образом человеческое страдание грандиозных масштабов – к примеру, холокост, геноцид или нападение террористов – вписывается в вашу духовную систему?

– Прошу прощения, – сказала Мона Лиза, – но я должна быть честной и сказать: послушайте, сейчас не время для обвинений. Прошлое – это прошлое. Сейчас время для того, чтобы исцеляться.

– Эрик Ньюборн, – обратилась ко мне Анжела, – а вы что-нибудь скажете?

– Куда бы вы ни пошли в этом мире, – повторил я, – вы встречаете себя.

В тот вечер от номера к номеру бродили дети, распевая рождественские псалмы.

Я лежал в кровати, потрясенный тем, что сказал тот человек. Но таблетка, срок годности которой истек много лет назад, по-прежнему действовала. Может быть, это был лишь эффект плацебо. Как бы там ни было, тревога вытекла из моей груди в руки и ноги, затем вылетела из моих пальцев, поднялась к потолку, стала желтой тенью, ждущей, пока действие лекарства прекратится, чтобы начать снова постепенно нисходить в мое тело во сне, или утром, или во время моей лекции на следующий день, или когда я вернусь домой к Кэри и тому, что растет внутри нее, к той твари, которой я всегда боялся. Не имеет значения, когда: она будет терпеливо парить надо мной, а потом спустится ко мне.

Лекарство пело в моей крови: старая песня, но я помнил ее слова. Печальные, но спетые нежным голосом – только это и важно. Движение музыки вне меня, затем стук в дверь: дети, поющие о младенце в яслях, о ярко вспыхивающих звездах, о рождении нашего дорогого Спасителя. Они хотели, чтобы я присоединился к ним; протягивали мне отпечатанный текст, но мне он не был нужен: некоторые вещи никогда не забываешь. Я хотел бы сказать, что я пел – верно, мои губы двигались и издавали звуки, – но то был не мой голос; то было лекарство, плывшее по моей кровеносной системе и гнездившееся в моем мозгу.

Она преследовала меня годами.

Всегда в одном и том же желтом платье; по нему я ее и узнавал. С последнего раза прошло уже два года – лекция в Чикаго, как мне кажется. Смуглая кожа, темные волосы, начинающие седеть, тонированные очки, за которыми я не видел ее глаз. Она прибавила в весе – на первый взгляд, по меньшей мере 22—23 килограмма. Должно быть, купила себе такое же платье, только большего размера.

Она сидела в первом ряду, как всегда. За эти годы она побывала на полудесятке моих выступлений. Чикаго, Нью-Йорк, Сан-Франциско, Портленд. Я забыл, где еще. Да это и не важно; даже когда ее там не было, она была.

Было бы намного легче, если бы ее стоило бояться, как того мужчину, который прервал запись радиопрограммы накануне вечером. Тогда охранники могли бы вывести ее из конференц-зала. Но она была вежлива, говорила тихо и никогда не отнимала у меня много времени; она всегда учитывала интересы людей, выстроившихся в очереди позади нее. Когда она впервые подошла ко мне – думаю, это было в Нью-Йорке, потому что я помню, что в ту ночь не останавливался в отеле, – она задала мне свой вопрос.

Почему?

Это была короткая версия вопроса.

Чуть более длинная версия: почему в ее сына – яркого, жизнерадостного молодого парня, первого за всю историю семьи, кто сумел поступить в колледж, удостоившись стипендии в Принстоне, – почему в ее сына выстрелили, когда он ехал в машине, чтобы забрать бабушку с обеда в честь Дня благодарения? Если наши мысли материализуются, если именно так устроена вселенная – она была готова поверить мне на слово, что такая возможность существует, – тогда почему ее сыну выстрелили в голову, почему он теперь не способен двигаться, улыбаться, даже моргнуть в знак согласия или отрицания, вообще как бы то ни было реагировать, почему матери приходится брить его, переодевать, подтыкать ему подушки в постели, чтобы, по крайней мере, создать иллюзию того, что он по-прежнему является разумным существом? Если не существует на свете такой вещи, как случайность, тогда как же нам назвать то, что произошло с ее сыном?