Бессмертник - Белва Плейн Страница 35

Потом мама поцеловала отца. Она высокая, с отцом одного роста, тянуться не надо. По утрам она ходит в широких свободных платьях: голубых, желтых, бледно-зеленых — матовых, словно конфетная начинка. И вообще ее одежда пахнет конфетами, леденцами. А папа весь в темном, только белоснежный воротничок сияет. Он носит темные костюмы, густо-синие или густо-серые, почти черные, темный котелок и черные туфли.

Утро выдалось морозным; холодом повеяло, едва они ступили за порог квартиры. Не успели выйти на улицу, ветер чуть не сбил их с ног и швырнул к машине. Шофер держал дверцу открытой.

— Тим, мы едем в Дом, — сказал папа.

— Так точно, сэр. Понятно, мистер Фридман. — Тим, по обыкновению, дотронулся до фуражки, спросил, хорош ли морозец, и, обойдя машину, сел за руль.

Бабушкин Дом находился на окраине Бронкса. Не так давно здесь было чистое поле, теперь же пустыри перемежались с рядами аккуратных кирпичных домиков и магазинчиков. В целом пейзаж выглядел незаконченным. Никто из знакомых Мори тут не жил, да и сам он бывал тут очень редко, только когда навещал бабушку. С последнего раза прошел, пожалуй, целый год. Да, точно, он был у бабушки перед бар мицвой, папа тогда ужасно расстраивался, что она не сможет попасть к внуку на главный в жизни праздник.

— Машина летит как птица, — довольно сказал папа и стал раскуривать сигару. Во внутреннем кармане пиджака у него всегда лежит портсигар с полудюжиной толстых черных сигар; они с друзьями любят угощать друг друга. Каждый хвастается, что его сигары самые лучшие, и в гостиных зависает сизый дым, несмотря на громкие протесты жен. Папа в таких случаях гордо заявляет, что его жене сигарный дым нравится. Впрочем, если б даже не нравился, мама никогда бы не призналась — это Мори знает наверняка.

Папа зажег вторую спичку, вынул сигару изо рта, изучил подмокший кончик, снова зажал его губами и, поднеся спичку к сухому концу, затянулся несколько раз.

— Уф, хорошо, — сказал он и повторил: — Машина летит как птица.

Машина новая. Вообще-то машины у них были всегда, сколько Мори себя помнит. Но эта устроена специально, чтоб ездить с шофером. От пассажиров его отделяет стеклянная перегородка, ее можно опускать и поднимать. Папе это пока непривычно. На днях, за обедом, он убеждал — не столько маму, сколько самого себя:

— Надо, надо привыкать. Ездить приходится много. Мы же повсюду строим, в разных концах города и на Айленде. Самому искать стоянку — только время терять. К тому же я могу по дороге работать, просматривать бумаги.

На собственные нужды папа тратиться не любит. Зато на семью денег не жалеет: покупает все самое дорогое — игрушки, мебель, меха для мамы. Ну а для трат на самого себя должны быть веские причины.

Папа развернул «Нью-Йорк таймс» и протянул Мори первый блок.

— Я уже прочитал за завтраком, — сказал он. — Читай внимательно, тебе это поможет в учебе.

Папу ужасно заботит все, связанное с его учебой. На родительские собрания он не успевает, туда ходит мама, но вечером папа требует отчета: что говорили, как говорили — от первого до последнего слова. Столь же тщательно он дважды в год просматривает табель. И всегда остается доволен.

Удовлетворенно похлопывает Мори по плечу: «Отлично, сынок, очень славно. Нам иначе нельзя».

Что, интересно, сказал бы папа, если б Мори учился «иначе»? Уж верно, не стал бы наказывать его или ругать. Но… Мори знает, чего ждет от него отец.

Дом престарелых располагается в старом каменном особняке с флигелями и пристройками. Перед входом большая лужайка с перекрестьем дорожек, сам вход обрамлен колоннами — в классическом стиле. А внутри — коридоры, коридоры, уставленные каталками; справа и слева двери в комнатки; звяканье ложек и вилок в грязных стаканах и тарелках, которые горами высятся на жестяных подносах возле каждой двери. А запах какой! Пахнет хлоркой и карболкой, горелым жиром, мочой. Мори затошнило от этой вони. И старики, кругом старики; они шаркают, семенят, держась за специальные ходунки; а мимо проносятся молодые шустрые сестры милосердия — пулей в комнату, пулей из комнаты, где за приоткрытыми дверями видны кровати, а на них совсем древние старики и старухи с разметавшимися на подушках седыми космами. Мори старается не смотреть, не дышать. Его тошнит.

— Твоей бабушке уже семьдесят восемь лет, — говорит папа.

Бабушкина комнатка в самом конце коридора, она живет тут одна, хотя большинство стариков селят по двое.

— А у Денни есть прабабушка, ей аж девяносто два года!

— Ну, до таких лет мало кто дотягивает. Ей, верно, жизнь легкая досталась, без забот, без хлопот… Мама! Здравствуй! Как ты тут?

Бабушка сидела в алькове, неподалеку от своей комнаты, в компании других стариков и старух. Сам, без папы, Мори ее ни за что бы не узнал, прошел бы мимо. Все старухи в этом доме на одно лицо и одеты одинаково: в свитерах и ситцевых халатах — черных или лиловых. Тела у них либо оплывшие и пузатые, либо ссохшиеся и сморщенные. Его бабушка сморщенная.

— Ну же, Мори, поговори с бабушкой.

Мори поздоровался, поцеловал ее. Он знал, что так надо. На самом деле он не хотел до нее дотрагиваться. А коснувшись губами желтого лба, едва справился с подкатившей тошнотой.

Бабушка подняла на него глаза, затянутые бело-голубоватой пленкой, в уголках ее рта пузырилась и густела слюна. Мори чуть не вырвало.

Папа придвинул два деревянных стула — для себя и для Мори.

— Отдай бабушке печенье, — сказал он, но тут же поправился: — Нет, лучше отнеси ей в комнату, она потом съест… Ну, мама, — снова обратился он к бабушке.

Старуха смотрела на него пустыми глазами и морщила лоб.

— Мама, я Джозеф. Твой сын Джозеф, — произнес он. — И я привел к тебе Мори. Это твой внук.

Она, что ли, глухая? Сына не узнает? Мори поежился.

Вдруг она заговорила. Потянулась вперед, взяла папу за руку. Она то плакала, то смеялась. Папа отвечал ей на идише, и Мори не понимал ни слова.

Сидевшая сбоку толстая старуха ухватила Мори за рукав.

— Не обращай внимания, — сказала она громким шепотом и постучала пальцем по голове. — С ней бывает. Несет не разбери-пойми что.

Папа услышал. Нахмурился. Но толстуху было не унять.

— Чего ты худосочный такой? — спросила она у Мори.

Старик, сидевший чуть поодаль, тоже взглянул на мальчика:

— Вовсе он не худосочный.

— Вы-то почем знаете? Своих детей не растили. А у меня четверо. И внуков трое. Мне ли не знать?

— У меня есть племянники и племянницы, вполне достаточно, чтоб что-то понимать. Главное, чтоб котелок варил!

— А я говорю, он худосочный.

— Мори, пойди-ка прогуляйся, посмотри, что да как, — предложил папа.

— Тут нечего смотреть.