Пятый ребенок - Дорис Лессинг Страница 35

Склонившись вперед, Гарриет увидела свое отражение — тусклое, но и этого было достаточно, чтобы она отпрянула назад, не желая его видеть. Она выглядела, как и Дэвид, — старой. Никто не скажет, что ей всего сорок пять. И это не было обычное старение с сединой и увяданием кожи; из нее вымывалось какое-то невидимое вещество, иссякала какая-то составляющая, которая у всех существует сама собой — вроде жирового слоя, только нематериальная.

Откинувшись, чтобы не видеть своего размытого отражения, Гарриет представляла, как во время оно стол накрывали для праздников и удовольствий — для семейной жизни. Гарриет воскрешала сцены двадцати-, пятнадцати-, двенадцати-, десятилетней давности, хронику обедов Ловаттов: сначала они с Дэвидом, смелые и невинные, с ними его родители, Дороти, сестры… Вот появляются малыши, подрастают… Новые малыши… Двадцать, тридцать человек собиралось вокруг этой блестящей поверхности, отражаясь в ней, на концах подставляли другие столы, расширяли стол досками, установленными на козлах… Она видит расширенный и удлиненный стол и лица, стеснившиеся вокруг, только улыбающиеся лица, ведь в их мечте не было места раздорам и укорам. И малыши… дети… Гарриет слышит смех маленьких, их голоса; и тут светлая гладь стола как будто темнеет, и появляется Бен — чужак, разрушитель. Гарриет осторожно, боясь разбудить в нем чувства, которые точно за ним знала, повернула голову и увидела его там, на стуле. Он сидел в стороне от остальных, всегда в стороне, и, как обычно, его глаза бродили по лицам других, наблюдая. Холодные глаза? Они всегда казались такими Гарриет; но что они видели? Внимательные? Можно поверить, что он размышляет, извлекает сведения из того, что видит, сортирует их — но по каким внутренним схемам, ни Гарриет, ни кто-либо другой никогда не могли бы догадаться. Рядом с зелеными, неоформленными юнцами он был зрелым существом. Сформировавшимся. Завершенным. Гарриет казалось, что сквозь Бена она смотрит на расу, которая достигла своего расцвета за тысячи и тысячи лет до того, как его достигло человечество, что бы ни значило это слово. Может, народ Бена жил в подземных пещерах, когда на Земле воцарился ледниковый период, ловил рыбу в темных пещерных реках, или они выбирались на колючий снег поставить ловушку на медведя или на птицу — или даже на человека, ее (ее, Гарриет) предка? Может, те люди насиловали прачеловеческих женщин? Так получались новые расы, которые процветали и исчезали, но, возможно, оставляли свои семена тут и там в человеческой матрице, чтобы явиться снова, как явился Бен? (И как знать, не сидят ли уже гены Бена в каком-нибудь эмбрионе, упорно стремящемся родиться?)

Чувствовал ли Бен на себе ее взгляд, как его чувствовал бы человек? Иногда он оборачивался на нее, когда она смотрела, — не часто, но такое случалось, их глаза встречались. В свой взгляд Гарриет вкладывала догадки и вопросы, собственную нужду и страсть знать о нем больше — в конце концов, она дала ему жизнь, носила его восемь месяцев, пусть чуть не умерла от этого; но Бен не улавливал вопросов, которые она задавала. Безразлично, небрежно, он снова отводил взгляд, переводил глаза на лица своих приятелей, своих последователей.

И видел — что?

Вспоминал ли он когда-нибудь, что она — его мать, хотя что это значило для него? — нашла его в том месте и забрала домой? Увидела его жалким полумертвым птенцом в смирительной рубашке? Знал ли он, что из-за того, что она вернула его сюда, дом опустел и все разбежались, оставив ее одну?

Снова, и снова, и снова: «Если бы я оставила его умирать, то все мы, так много людей, были бы счастливы, но я не смогла этого сделать, и потому…»

А что будет с Беном теперь? Он уже знает о полузаброшенных зданиях, пещерах, гротах и логовах большого города, где живут люди, которым не нашлось места в обычных домах и жилищах: должен знать, ведь где еще он обретался те дни и недели, когда уезжал из дома? Если они и дальше будут мешаться с большими толпами, вливаться в стихию, которая ищет острых ощущений в бунтах и уличных боях, Бен и его друзья скоро станут известны полиции. Такого, как он, трудно не заметить… Хотя есть ли причина так говорить? Никто из представителей государства ни разу не разглядел Бена, с самого дня его рождения… Когда Гарриет увидела его по телевизору в той толпе, на нем была куртка с поднятым воротом и шарф, он выглядел как младший брат, например, Дерека. Его приняли бы за плотного школьника. Надел ли он эту одежду для маскировки? Означало ли это, что он понимает, как выглядит? Каким он себя видит?

Захотят ли люди разглядеть его, понять, кто он такой?

Никакие власти точно не станут, не захотят — иначе им придется брать на себя ответственность. Ни учитель, ни врач, ни психиатр не смогли сказать: «Вот что он такое», — и так же не смог бы ни один полицейский, судебный эксперт или социальный работник. Но если представить, что однажды кто-то, увлеченный изучением человеческой породы, скажем, антрополог нетрадиционного толка, увидит Бена, например, стоящим на тротуаре или в суде и объявит правду, признает странность Бена… Что тогда? Не грозит ли Бену даже тогда, что его принесут в жертву науке? Что с ним будут делать? Вспорют его? Препарируют эти его подобные палкам кости, эти глаза и выяснят, почему его речь так груба и неуклюжа?

Если этого не будет — а весь опыт общения с Беном говорил ей, что такое маловероятно, — тогда будущее Бена, каким она его видела, было еще хуже. Банда и дальше будет жить кражами, и рано или поздно их схватят. И Бена тоже. Оказавшись в руках полиции, он будет драться, реветь, лягаться и мычать, в ярости забыв себя, и они одурманят его, им придется, и в очень недолгом времени он превратится в то, чем был, когда она нашла его умирающим, — гигантскую личинку, бледную и вялую, в полотняном коконе.

Или, может, ему удастся ускользнуть? Хватит ли у него на это ума? Его приятелям, его банде, не хватит точно, они выдадут себя своим возбуждением, своим восторгом.

Гарриет тихо сидела, слушая звуки телевизора и их голоса из соседней комнаты; иногда бросала на Бена быстрый взгляд и тут же отводила глаза; гадала, скоро ли они уйдут, может, сами еще не зная, что не вернутся. Она будет сидеть тут, с краю тихого мягкого отсвета озерца — этого стола, и ждать их домой, но они не вернутся никогда.

Да и зачем им оставаться в этой стране? Им легко сорваться и раствориться в любом из больших городов мира, примкнуть к тамошнему преступному миру, проживаться собственной хитростью. Может, уже скоро, в новом доме, где они будут жить с Дэвидом (одни), она включит телевизор, и там, в новостях из Берлина, Мадрида, Лос-Анджелеса, Буэнос-Айреса, увидит Бена: стоя в стороне от толпы, он будет глядеть прямо в камеру глазами гоблина или рассматривать лица толпы в поисках другого — такого же, как он.