Все мои уже там - Валерий Панюшкин Страница 35

– О-хо! Четыре ходки! Все твое детство, Толик, папаша твой, почитай, просидел в тюрьме. Приходил ненадолго, пропивал все, что накапливалось в доме за время его отсутствия, совершал какое-нибудь идиотское ограбление, сразу попадался и садился еще на несколько лет.

– А хули сделаешь? – сказал вдруг Толиков папаша, и трактор «Кировец» за его спиной уехал вон из кадра.

Мы смотрели на эту устроенную Обезьяной инсталляцию как завороженные. Полагаю, спектакль этот транслировался также и в Интернете на Обезьянином блоге, и тридцать тысяч подписчиков с любопытством наблюдали за нами, как дети наблюдают за потешными зверушками в зоопарке.

Надо ли удивляться, что мы и вели себя как зверушки, как бандерлоги в мультике про Маугли. Голос Обезьяны словно бы зачаровывал нас. Банько сел на землю, потянул Ласку за руку, чтобы та села рядом с ним, и Ласка повиновалась. Над нашими головами взлетали и рассыпались то и дело разноцветными искрами фейерверки, так что истории, которые Обезьяна рассказывал, словно бы вплетались в извечную игру летучего огня, ради которой люди, сколько себя помнят, запрокидывают головы в небо. И голос был бархатный, как будто разверзлись небеса, как будто Бог, прежде чем приступить к Страшному Суду, рассказывает людям, что же они за дураки, раз не понимали, по каким великолепным законам движутся небесные сферы и вершится судьба.

– Ты думаешь, он замерз по пьянке, твой отец? – шелестел голос Обезьяны, сокрытый в листве. – Не-ет. Тебя обманули. Он действительно погиб по пьянке, но не мирно замерз, а бил и насиловал твою мать до тех пор, пока та не ударила его сапожным ножом. Она умерла в тюрьме, Толик. Какая-то ковырялка порезала ей горло бритвой на почве ревности. Может быть, вот эта?

На водяном облаке проступило изображение двух женщин. Кажется, они сидели на тюремной шконке. Но, в нарушение тюремного режима, обе были заметно пьяны, и одна тянулась к другой с пьяным слюнявым поцелуем. По фотографии я не мог определить, которая из двух женщин мать моего прапорщика. А спросить я не посмел, потому что, хоть я и стоял у Толика за спиной, но видел и слышал, как он всхлипнул и проговорил:

– Мамка! Мамка моя!

– Осталась только бабушка! – торжественно сказал голос Обезьяны, в то время как изображение двух пьяных женщин сменилось фотографией старушки в платочке, сидевшей на фоне закопченной иконы и прикнопленной к стене газетной фотографии Леонида Брежнева. – Старушка божий одуванчик. Когда соседи забрали тебя и когда потом тетка приехала за тобой из Питера, тебе соврали, что бабка лежит в больнице. А она сидела в тюрьме, Толик. Она делала криминальные аборты и получила срок, когда одна из ее пациенток изошла кровью. В тюрьме она и умерла.

Из-за роскошных кустов лапчатки принялись одна за одной взлетать ракеты, хлопая и расцветая огненными цветами в небе. И так же часто стали меняться на водяном экране фотографии. А голос Обезьяны возвысился:

– Смотри, Толик. Твой сосед Колька и товарищ детских игр – в тюрьме. Твой армейский дружок Никита – в тюрьме. Что ты делаешь здесь? Твоя первая баба – в тюрьме. Твой тренер по самбо – в тюрьме. Ларешник, который тебе платил. Капитан, который брал тебя на работу. Все в тюрьме, Толик. Что ты делаешь здесь, если все твои уже там?

С басовитым воем и как-то медленно поднялась в воздух над садом тяжелая ракета, хлопнула оглушительно, и бордовый огонь полился с неба на нас, посверкивая белыми искрами.

Толик оглянулся, словно ища у меня поддержки. И я увидел, что лицо его заплакано и измазано грязью, потому что он утирал слезы рукой. Я пожал плечами. Это был жестокий спектакль, слишком жестокий, особенно в день рождения, но я не знал, что сказать.

И Ласка тоже плакала. И только влюбленный в Обезьяну Банько бормотал, заломя голову так, что в очках у него отражались бордовые огни финального салюта:

– Круто! Очень круто!

– Что ты сказал, Банько? – переспросил вдруг голос Обезьяны, совершенно изменив интонацию. – Тебе понравилось? Да уж, милый мой друг, в твоем наукограде сроду не происходило столько страстей, сколько в одной-единственной избе в деревне Долгомостьево.

На водяном экране проявилось изображение семейства: неуклюжий, застенчивый, толстый, похожий на медвежонка, папа в очках, некрасивая мама в очках, а в прогулочной коляске – мальчик в очках. Я с ужасом подумал, что вот же, оказывается, не только прапорщику одному предназначалась в тот вечер Обезьянина отповедь, а всем нам, каждому из нас. Я понял, зачем Обезьяна уезжал столько раз на моем «Ягуаре». Я сообразил, зачем он забирался в мой дом, как тать в ночи – рылся в фотографиях, читал письма, готовил, блядь, презентацию о том, какая несчастная и никчемная была у меня жизнь. Я подумал, что вот он разделался с прапорщиком так, что тот ревет, как маленький, а сейчас разделается с Банько, а потом разделается со мной, а потом с Лаской. Чертов дэос экс махина, которому черт знает кто позволил копаться в наших жалких жизнях и выворачивать на свет божий наши жалкие страдания. Я так подумал и попытался было уйти в комнаты. Но хуже всего было то, что работа, проделанная Обезьяной, завораживала меня. Я хотел уйти, но вместо этого сел на землю и потянул Толика за майку – тоже сесть.

Заиграла тихая музыка. Ноктюрн Шопена. По части музыки, как выяснилось, у Обезьяны была не особенно богатая фантазия. На водяном экране стали меняться детские фотографии Банько, а тихий голос Обезьяны рассказывал историю, как бы комментируя их.

– Там у вас в наукограде не принято ведь было зарабатывать много денег, правда, Банько? (На экране некрасивая мама вела за ручку мальчика в очках. Оба были в кургузых пальтишках, а мальчик – с пластмассовой лопаткой в руке.) Зарплату полагалось получать такую, чтобы к пенсии скопить на «Жигули», верно? (На экране сын и отец очкарики стояли возле открытого капота «Жигулей». И у мальчика в руках был свечной ключ.) И вкусно готовить было не принято. Предполагалось питаться духовной пищей. Однако же и духовная пища выходила какая-то постная. (На экране мальчик в очках запечатлен был с бардом Юлием Кимом, который, надо полагать, приезжал в наукоград на гастроли.) Единственным рестораном в городе был пельменный бар, Банько, так? Пельмени там были шести сортов, но все шесть сортов покупные. Ты учился играть на скрипочке, но ты не любил музыку, Банько. (На экране – мальчик в очках и со скрипкой.) Ты ведь и до сих пор не отличаешь, Жиль ли Апап играет Чакону Баха или Гидон Кремер. (Зазвучала чакона Баха в сомнительном исполнении Жиля Апапа. Я бы предпочел Кремера.) Ты участвовал в олимпиадах по физике, но ты не любил физику. (На экране – мальчик в очках с дипломом и медалью.) Единственное, что ты любил, Банько, – это готовить. (На экране быстро сменилось пять или шесть фотографий мальчика в очках, в поварском фартуке, в поварском колпаке, в окружении смеющихся родителей. С каждой фотографией мальчик становился все старше.) Пока ты был маленький, всех веселила эта твоя страсть. Но когда ты вырос и сказал, что хочешь стать поваром, твои родители решительно воспротивились. Ну, настолько, насколько решительно могут высказаться два старших научных сотрудника из наукограда. Папаша то есть лежал на диване и глотал валокордин, а мамаша заламывала руки, смотрела на тебя несчастными глазами и говорила, что отцу плохо с сердцем. И тогда, Банько, ты совершил первый в своей жизни подвиг. Ты убежал из дома. Я горжусь тобой. Правда, ты убежал к дедушке, к дедуленьке, который жил в Москве и имел недурную квартиру в цэковском доме на Бронной, но для тебя ведь и это подвиг, Банько. Тут твоя смелость, правду сказать, иссякла. Ты поступил на экономический факультет и даже окончил его, и даже поработал немножко маркетологом. Но к счастью твоему, дедуленька подсуетился быстро умереть. Он даже не успел узнать, что внучек окажется еще хуже дочки. Та хоть вышла замуж за инженеришку, изобретавшего атомную бомбу. А про тебя, если бы дедушка узнал, что ты с высшим экономическим образованием рвешься в кулинарный техникум, то ни за что не завещал бы тебе свою цэковскую квартиру. (На экране появилась фотография с похорон. Ордена на подушечках. Некрасивая мама в очках и некрасивый юноша в очках шли за гробом вместе с еще десятком человек. Папы видно не было.) Потом, Банько, ты совершил второй подвиг в своей жизни, продал дедушкину квартиру и поступил в Лондонскую школу поваров Кордон Бле. Ай, браво, Банько! Правда хочу тебе заметить, что, пройдя полный курс, включая кондитерское дело, ты так и не научился зарабатывать деньги почтенным ремеслом повара, а умел только их тратить, сначала свои, пока оставались… А потом Ласкины. (На экране появились Банько и Ласка в кабинке чертова колеса «Лондон Ай» на фоне умопомрачительной, хоть и смазанной панорамы Лондона.) Эта собачья мать тереза всегда подбирала на улице бездомных щенков. Подобрала и тебя, Банько. (Голос Обезьяны сделал паузу.) Знаешь, почему ты не нашел работу? Знаешь, почему ни один мишленовский ресторан не взял тебя даже стажером? Знаешь, почему тебя выперли из «Нобу», куда пристроил тебя Ласкин папаша? Знаешь, почему ты не удержался ни в «Бузаба», ни даже в «Пинг-понге»? (Последовала серия фотографий, на которых Банько представал в поварской одежде разных ресторанов.) Знаешь, почему даже Женя Лебедев выгнал тебя из своей японской богадельни? Не потому, что ты недостаточно японец. А потому, Банько, что у вас в наукограде не принято зарабатывать деньги своим трудом. И воровать у вас не принято, а принято только ныть, попрятавшись по благоустроенным квартиркам величиною со здешнюю караулку. Ты хорошо готовишь для мамочки и папочки, но готовить за деньги ты робеешь. Тебе, Банько, нужна заведомая снисходительность клиента, потому что у вас в наукограде всем нужна снисходительность, и никто не осмеливается рисковать. Единственная работа, которую ты нашел, – здесь, частным поваром в семье, которая хорошо тебя знает и даже вяленько любит. (На экране показался Банько, разделывающий пекинскую утку у стола в нашей гостиной. За столом сидела Ласка, известный миллиардер, эмигрировавший теперь в Лондон, и неизвестная мне женщина из тех, кого журнал «Татлер» в светской хронике величает светскими дамами. Ножи в руках Банько двигались так быстро, что на фотографии оказались смазанными.) Ты неплохо готовишь для друзей, Банько. Впрочем, у тебя нет друзей. Твоя добрая хозяйка изменила тебе со мной. А ты стерпел так решительно, что принялся даже со мной дружить. А я, которого ты считал своим единственным другом, заделал твоей зазнобе ребенка, которого ты, Банько, не мог заделать пять лет. Потому что все твои там, в наукограде. (На экране появились старики в очках. Постаревший папа был с лопатой, мама – с тяпкой. Они копались в огороде, который по площади никак не превышал шести соток, да еще и вмещал конуру, которую научные работники, видимо, считали домом.) Все твои – там. Возятся на грядках и слушают песенку про бумажного солдата. (Голос Обезьяны стал напевать.) Один солдат на свете жил, красивый и отва-а-ажный, но он игрушкой детской был, ведь был солдат бума-а-ажный. (Бордовая ракета опять залила небо над нашими головами искрящимся своим светом. И голос перестал напевать.) Все твои там! Все твои там, в норках! Так что же ты делаешь здесь, Банько?