Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - Пол Расселл Страница 35

Положение в Крыму складывалось все более отчаянное, и спустя недолгое время наша семья перебралась из Ялты в Севастополь [54], но затем вынуждена была уплыть и оттуда на греческом пароходике, шедшем в Константинополь, а от него в Пирей. Проведя в яркой, пыльной Греции несколько недель (Володя успел завести три романа, я ни одного), мы в конце концов отправились в Лондон. Старший брат отца, Константин, бывший советником русского посольства, пока большевики не лишили его этого поста, встретил нашу семью на вокзале Виктория и отвез в Кенсингтон, в снятую им для нас пугающе дорогую квартиру. Вскоре мы с Володей поступили в Кембридж — он в Тринити, я в Крайстс-колледж, — чему немало способствовала стипендия, учрежденная университетом в помощь нуждавшимся эмигрантам. Трудно поверить, но ими-то мы и стали.

И все же каким раем показался мне мой новый дом! Как я полюбил мягкие тона его каменных стен, его старинные ритуалы. Мне нравились ученые мантии, которые носились наравне и донами, и первокурсниками, — как будто все мы были участниками средневекового шествия, одновременно и прихотливого, и совершенно серьезного. Нравилось, что бледный, длинноволосый Мильтон, «Леди из Крайстса» [55], сочинял стихи, сидя под шелковицей Профессорского парка. Даже раздолбанный старый велосипед, на котором я перебирался с одной лекции на другую, поскольку читались они в «холлах», разбросанных по узким улицам города, и тот представлялся мне почти вневременным.

В общем и целом англичане показались мне людьми вполне симпатичными, несмотря на их утомительное стремление обсуждать «русский кризис» с каждым русским, какой подвернется под руку. К тому же большинство их отличалось безнадежным легковерием: большевицкая пропаганда, при всей ее топорности, нашла в их лице аудиторию идеальную. Единственным, на что я мог всерьез пожаловаться в Англии, был холод. Такая жалоба может показаться странной в устах человека, выросшего в климате почти арктическом, однако в наших русских домах на протяжении всей зимы горят, согревая их, дрова, и я оказался прискорбно неподготовленным к бережливости, с которой англичане расходуют свой уголь.

Я быстро сошелся с большой компанией молодых людей моей «ориентации», и если мир, меня обступавший, отличался прекрасной глубиной, то все мои романы тех лет остались благословенно поверхностными. Муки, которые я испытывал, влюбляясь в Олега, Давида и им подобных, преподали мне хороший урок. Больше я к великой любви не стремился, а поскольку не стремился к ней и никто из окружавших меня, все шло хорошо.

Мало есть на свете занятий более блаженных, чем неторопливое плавание по реке в плоскодонном ялике ленивыми летними вечерами. Я и сейчас еще помню причудливые названия этих суденышек: «Три гола», «Море по колено», «Нерадивая судьба». У нас с очередным моим другом непременно имелся портативный граммофон, игравший «Черную маму» в воркующем исполнении Эла Джолсона или фокстрот «Сорок семь рыжих матросов», который мы танцевали весь 1921-й и не могли натанцеваться. Друг мой сменялся с каждым временем года: Фрэнсис Снелл, столь упоительно музыкальный; блестящий Стенли Хэйкрофт; Перси Дюваль, бывший, если говорить серьезно, изрядным грубияном; Морис Эптон-Грейнджер, уже в ту пору проявлявший склонность к запоям, которые свели его в раннюю могилу; галантный Найджел Геббелуэйт. В те безмятежные дни, проведенные мной среди блестящих молодых людей, «роман» мог означать все что угодно — от долгого обмена томными взглядами до полноценного воспроизведения оставивших по себе добрые воспоминания разудалых итонских загулов. Я не ждал от этих чарующих и разнообразных отношений многого и получал именно то, чего ждал. Самым приятным из всех оказался роман с Хью Бэгли.

В Хью я влюбился в один из вечеров, проведенных нами в «Гербе Портленда», пабе, куда студенты последнего курса не допускались (им и без него было куда пойти). Одна компания, которую я находил приятной, часто посиживала в каком-либо из его обшитых деревом залов, попивая коктейль «Бренди Александр» и слушая джаз, который наигрывал установленный за стойкой бара фонограф. Серые глаза и сочные губы Хью мгновенно привлекли меня, да и выглядел он в узких брюках в черную с белым клетку весьма элегантно. То, что он был изрядно пьян и стоять без посторонней помощи затруднялся, позволило мне завоевать его расположение (а произошло это в ялике, причаленном рядом с мостом Тринити) с абсурдной легкостью. Этим все могло бы и исчерпаться, однако на следующий день он прислал мне букет прекрасных нарциссов и карточку, в которой изысканно выражалась надежда и на то, что он не вел себя с чрезмерной навязчивостью, и на то, что, может быть, мы смогли бы в скором времени позавтракать вдвоем. Я, удивленный, что Хью, как он ни был хмелен, запомнил мое имя, и попросту изумленный тем, что он считал агрессором себя, а не меня, предложение его принял. У нас было достаточно общих черт, позволявших нам прекрасно проводить время друг с другом.

С самого начала он ясно дал понять, что участь его решена: как старший отпрыск рода Бэгли, он обязан жениться и завести семью (даже счастливая избранница, одна из дочерей бакингемширских Моррис-Стэнхоупсов, и та уже определена). Тем не менее именно Хью обязан я одним из самых сильных и значительных переживаний моей жизни.

Под конец весенних каникул 1921 года я отправился в Сомерсет, чтобы провести с ним несколько дней в его родовом гнезде, Уэстбрук-Хаузе. В Англии я нигде, кроме Кембриджа и Лондона, до той поры не бывал. Мы с Хью посетили пару норманнских церквей, выпили в местном пабе по пинте пива, нанесли визит его пожилому другу, занимавшемуся реставрацией старинных часов, и еще одному, глухому как пень, но ухитрявшемуся, потчуя нас сдобными лепешками и хересом, вести с нами живой разговор. Мы водили ирландских волкодавов Хью, Гензеля и Гретель, на долгие прогулки по проселкам. В последний день моего визита Хью, сообщив, что главный сюрприз он приберег напоследок, отвел меня к стоявшему на краю поля сараю. Там нас ожидали двое садовников поместья. Когда они распахнули большие двойные двери сарая, Хью предложил мне заглянуть внутрь.