Зимний солдат - Дэниел Мейсон Страница 35

Во дворе ординарцы остановились возле бука. Они раздели Хорвата – сначала стащили с него рубашку через голову, не расстегивая, потом стянули вниз испачканные штаны. Его дрожащие ноги были перепачканы испражнениями. Фыркая от отвращения, солдаты попытались снять штаны, но на лодыжках штанины застряли, и Хорват повалился лицом в снег. Конвойные освободили сначала одну его ногу, потом другую, отшвырнули штаны и подняли его. Они связали ему руки за спиной и привязали к дереву. Стоны превратились в слова.

– Kalt! – прокричал Хорват по-немецки с сильным акцентом. – Холодно. Холодно! Очень холодно! – Он пытался освободиться от пут.

Люциуш оглянулся на церковь. В дверях сгрудились пациенты. Люциуш посмотрел на извивающегося Хорвата, потом снова назад и опять на Хорвата. Нас сорок, их трое, подумал он. В церкви полно оружия. Мы можем их одолеть.

Но никто не двинулся.

– Закройте дверь, – велел он Маргарете по-польски. – Не надо им смотреть.

Она двинулась к двери, но Хорст приказал одному из ординарцев остановить ее.

– Пусть смотрят, – сказал он. – Пусть видят, как наказывают за дезертирство.

– Закройте дверь, сестра! – У Люциуша прерывался голос.

– Если вы прикоснетесь к двери, сестра, – сказал Хорст, – мне придется взять еще одного солдата, пока урок не будет выучен.

Маргарета, похоже, не поняла его – он говорил по-немецки, – но ординарец уже стоял между нею и дверью. Люциуш снова обернулся. В пяти шагах от него извивался Хорват. На его животе расцветали синяки в форме подошвы, и еще один на шее.

От стянутых веревок на плечах уже тоже проступили лиловые линии. Появилась кровь. Замерзая, она делалась розового цвета, но Хорват, казалось, ничего не замечал.

– Холодно! Очень холодно! – кричал он. Теперь он орал, глядя на Люциуша. Было что-то жуткое в том, что он решил кричать по-немецки, как будто, несмотря на свою болезнь, он все-таки решил под конец приложить усилие, чтобы его поняли. – Kalt! Kalt! О-о-о, мои ноги!

– Теперь не кажется таким уж сумасшедшим, – сказал Хорст, и один из его ординарцев хохотнул.

Бешеный взгляд Люциуша метался между Хорватом и пациентами в дверях. Он понимал, что они сейчас думают. Это ты решил его здесь оставить. Это твоя вина, твоя самоуверенность, твоя жадность… Он бросился вперед. Ординарцы перехватили его. Он попытался вырваться. Он понимал, что они сильнее, но это не имело значения. Он хотел, чтобы Хорват видел, как он сопротивляется, чтобы это видели все его пациенты. Он хотел доказать им, что поступил так, как ему казалось правильным.

Он хотел повернуть время вспять.

И пока ординарцы удерживали Люциуша, выкручивали ему руки, ставили на колени, Хорват не отводил взгляда. Он пытался что-то сказать, но губы у него тряслись слишком сильно, чтобы произнести хоть слово. Он повторял странное извивающееся движение, словно стремился освободить примерзшие к земле ступни. Послышался треск разрывающейся кожи; он как будто не замечал. Слюна замерзла на губах, мышцы дрожали, пенис съежился в пучке лобковых волос. Его бледная кожа пожелтела, пошла белыми и розовыми пятнами, потом розовое стало снова уходить в бледность. Происходящее словно было лишено цвета – обледеневшие церковные стены, голый двор, даже ствол дерева был присыпан снегом, и Хорват исчезал на его фоне, оставалась только бледно-розовая пена у его ступней.

Голос его становился все тише, превращался в гудение. Но глаз он по-прежнему не опускал.

Это твоих рук дело.

Глаза: у Люциуша мелькнула жуткая мысль, что глаза так и замерзнут в этом выражении. Он снова обратился к Хорсту, умоляя его обрезать веревки. Он не знал, сколько времени Хорст отводил на эти наказания, но они уже переходили черту, за которой телесное наказание превращалось в казнь. Вот-вот начнется смертельная анестезия. Боль уже прошла, вред к этому моменту, вероятно, необратим. Звуков, которые издавал пациент, Люциуш никогда раньше не слышал, это была какая-то страшная физиологическая причуда, зимний воздух на голосовых связках, спазм нёба, неизвестно что.

Она же сказала тебе, что я не хочу здесь оставаться.

Взгляд. Мама, хаза. Дом.

Хорват наконец закрыл глаза – очень медленно, как будто и веки у него заледенели. По всему телу дрожащие мышцы замедлили колебания, сжались. Он был еще жив – изо рта поднимался пар. Но голова обвисла, у кожи появился потусторонний алебастровый отсвет. Он казался невероятно, невозможно спокойным. Хорст велел ординарцам отвязать его. Веревка примерзла к коже; отрываясь, она оставляла длинные красные полосы. Хорват упал, но ноги, примерзшие к земле, не сдвинулись. Один из солдат попытался их оторвать, но не смог и ударил по ним ногой; раздался пугающий хруст.

Хорст показал Жмудовскому, что Хорвата можно занести внутрь. Люциушу, громко, чтобы все слышали, он сказал:

– Есть тысячи смелых солдат, доктор, которые рискуют жизнью ради вас и вашей семьи. Мы не потерпим, чтобы наши медики становились пособниками дезертиров. В следующий раз мы казним всех нарушителей до единого. Вас предадут трибуналу, вашей сестре запретят служить до скончания дней.

Внутри церкви венгр Вираг так и стоял, закутанный в одеяло. Люциуш совсем забыл про него. Он сам повел его к фургону, стоявшему перед церковью, словно пытался – тщетно – защитить хотя бы этого своего пациента. Что они с ним сделают? Люциуш хотел спросить, но боялся, что любое его слово окажется лишь во вред Вирагу.

Кучер снял с лошадей тяжелые попоны и кожаные шоры, которые предохраняли глаза от мороза. Хорст вскочил в седло, ординарцы вскарабкались в фургон, и Люциуш остался один.