Аэропорт - Артур Хейли Страница 34

Сходство со спектаклем стало ещё более разительным, когда прибыла телевизионная группа. Самоуверенные телевизионщики подъезжали по обочине, отчаянно гудя, сверкая вопреки правилам «мигалкой» на крыше своего коричневого фургона. С характерной для людей этой профессии беспардонностью четверо молодчиков принялись командовать, точно эта авария была устроена специально для них и всё дальнейшее должно быть подчинено их желаниям. Полицейские не только не обратили внимания на «мигалку», незаконно установленную на крыше телевизионного фургона, но, повинуясь указаниям съёмочной группы, уже размахивали руками, передвигая грузовики.

А Патрони, прежде чем отправиться к себе в машину звонить по телефону, тщательно разъяснил, где должны встать грузовики, чтобы объединёнными усилиями сдвинуть с места опрокинутый автокар и прицеп. Уходя, он видел, как шофёры грузовиков и выделенные им в помощь рабочие стали подсоединять к автокару и прицепу тяжёлые цепи, которые затем надо будет закрепить, на что потребуется ещё несколько минут. Полиция охотно приняла помощь Патрони, и полицейский лейтенант, прибывший к тому времени на место действия, гаркнул, приказывая шофёрам грузовиков во всём слушаться Джо. Теперь же цепи были сняты, за исключением одной, с которой, осклабившись нацеленному на него телевизионному аппарату, возился в свете прожекторов шофёр грузовика.

За аппаратом и прожекторами толпились пассажиры застрявших машин. Большинство с интересом следили за съёмкой, забыв и о своём желании поскорее сдвинуться с места, и о ночном холоде.

Внезапный порыв ветра швырнул мокрым снегом в лицо Патрони. Он схватился за ворот своей парки, но было уже поздно: снег проник внутрь, и рубашка сразу намокла. Неприятно, но ничего не поделаешь. Патрони добрался до лейтенанта полиции и спросил:

— Кто, чёрт побери, переставил грузовики? Этак они не сдвинут с места и кучу дерьма. Они могут разве что толкать друг друга.

— Да знаю я, мистер. — Лейтенант, высокий, широкоплечий, возвышавшийся как башня над коротконогим, приземистым Патрони, был явно смущён. — Но телевизионщикам хотелось получше всё заснять. Они с местной станции, и им это нужно для сегодняшних новостей — про буран. Вы уж меня извините.

Одни из телевизионщиков в тёплом пальто, застёгнутом на все пуговицы, поманил лейтенанта, жестом показывая, что хочет снять его на плёнку. Лейтенант вздёрнул голову, несмотря на валивший снег, и с хозяйским видом направился к грузовику, возле которого шла съёмка. Двое полицейских последовали за ним. Став лицом к аппарату, лейтенант принялся размахивать руками, давая указания шофёру грузовика — указания совершенно бесполезные, но могущие произвести внушительное впечатление с экрана.

Патрони же, подумав о том, с каким нетерпением его ждут в аэропорту, почувствовал, что в нём закипает гнев. Он чуть не ринулся на всю эту аппаратуру — так и схватил бы телевизионный аппарат, прожекторы и расколошматил. Мускулы его невольно напряглись, дыхание участилось. Но усилием воли он взял себя в руки.

Патрони отличался буйным, неуёмным нравом; по счастью, его нелегко было вывести из равновесия, но если это случалось, то выдержка и благоразумие покидали его. Всю свою сознательную жизнь он старался научиться владеть собой, но это не всегда ему удавалось, хотя сейчас достаточно было вспомнить об одном случае, чтобы он сумел взять себя в руки.

А тогда он этого сделать не сумел. И воспоминание о том, что произошло, всю жизнь преследовало его.

Во время второй мировой войны Джо служил в авиации и занимался любительским боксом, причём считался опасным противником. Он был боксёром среднего веса и в какой-то момент чуть не стал участником чемпионата ВВС на европейском театре военных действий от своей дивизии.

На матче, устроенном в Англии незадолго до вторжения в Нормандию, ему пришлось выступать против командира самолёта по имени Терри О'Хейл, разнузданного хулигана из Бостона, известного своей подлостью как на ринге, так и вне его. Джо был тогда рядовым авиационным механиком; он знал О'Хейла и не любил его. Это не имело бы значения, если бы О'Хейл не прибег на ринге к одному тщательно рассчитанному приёму — не шептал всё время сквозь зубы: «Ах ты, грязный даго, итальяшка… Ты почему не воюешь на другой стороне, сосунок?.. Ты же ревёшь от восторга, когда они сбивают наши машины, а, даго?» И так далее всё в том же роде. Патрони прекрасно понимал, что это гамбит, попытка вывести его из себя, и пропускал оскорбления мимо ушей, пока О'Хейл вопреки правилам не ударил его дважды в низ живота, судья же, плясавший сзади них, не заметил этих ударов.

Оскорбления, эти два удара в низ живота и невыносимая боль сыграли своё дело, и Патрони вскипел, на что его противник и рассчитывал. Но он не рассчитывал, что Патрони так стремительно, так яростно и так безжалостно обрушится на него — О'Хейл рухнул и, когда судья отсчитал десять, был уже мёртв.

Патрони не поставили это в вину. Хотя судья не заметил запрещённых ударов, их заметили зрители, стоявшие у ринга. Но даже если бы они и не заметили, всё равно Патрони ведь делал лишь то, что положено — сражался в меру своего умения и сил. Только сам он знал, что на какие-то секунды рассудок ему изменил и он был безумен. Позже, наедине с собой, Джо вынужден был признать: даже понимая, что О'Хейл умирает, он не смог бы совладать с собой.

После этого прискорбного случая он не перестал боксировать и не «повесил свои перчатки на гвоздь», как обычно пишут в романах. Он продолжал драться на ринге во всю силу своих физических возможностей, не стараясь особенно сдерживаться, но тщательно следя за тем, чтобы не пересечь черту между разумом и безумием. Ему это удавалось — он это понимал, ибо стоило ему распалиться, как разум вступал в единоборство со звериным началом и побеждал. Тогда — и только тогда — Патрони ушёл из бокса и уже не ступал на ринг до конца своих дней.

Но одно дело уметь держать себя в руках, а другое — избавиться от подобных вспышек ярости вообще. И когда лейтенант полиции вернулся, вдоволь накрасовавшись перед телевизионным аппаратом, Патрони накинулся на него:

— Вы на целых двадцать минут задержали пробку на дороге. Десять минут ушло у нас на то, чтобы расставить как надо грузовики, и теперь ещё десять минут уйдёт, чтобы вернуть их на прежнее место.

В этот момент над ними раздался шум пролетавшего самолёта — напоминание о том, что Патрони следовало поторапливаться.

— Послушайте, мистер. — Лицо лейтенанта побагровело, хотя оно и так уже было красным от ветра и холода. — Вбейте себе в башку, что командую здесь я. Мы рады любой помощи, включая вашу. Но решения принимаю я.

— Тогда примите же наконец!

— Я буду делать то, что я…

— Ну, нет, вы будете слушать меня. — Патрони горящими глазами смотрел на полицейского, возвышавшегося над ним. Лейтенант, видимо, почувствовав скрытый гнев старшего механика, его привычку командовать, умолк. — В аэропорту очень сложная ситуация. Я говорил вам об этом и говорил, почему я там нужен. — Как бы подчёркивая свои слова, Патрони ткнул в воздух горящей сигарой. — Может, и у других есть причины спешить, но ограничимся пока тем, что я вам сказал. У меня в машине телефон, и я сейчас же позвоню своему начальству. А оно позвонит вашему. И не успеете вы глазом моргнуть, как вас вызовут по вашему радио и спросят, почему вы изображаете из себя телевизионного героя, вместо того чтобы заниматься делом. Так что решение, как вы изволили выразиться, за вами! Звонить мне по телефону или будем пошевеливаться?