Ученик аптекаря - Александр Окунь Страница 34

Итак, я влюбился. Вообще-то я полагал себя достаточно сведущим в этой области, поскольку к тому времени читал запоем — а о чем еще в книгах пишут? Однако быстро выяснилось: то, что происходило со мной, в книгах еще описано не было. Или описано, но не так. Поначалу я растерялся, ибо считал, что нет такой проблемы, на которую нельзя было бы найти ответ в литературе, но оказалось, что в этом случае с каждым человеком происходят совершенно неповторимые и ни на что не похожие вещи, во всяком случае, именно так ему кажется. Классических признаков у меня не наблюдалось: спал я как убитый, и аппетит был зверским. Вот только меня совершенно разрывала потребность с кем-нибудь о Зайчике поговорить. Поделиться. Точнее, мне хотелось о ней говорить все время и со всеми.

Но главное, сам я решить ничего не мог и совершенно не понимал, что мне делать, а совета ждать было неоткуда. Стоило, скажем, матушке узнать о моих страстях, то не поздоровилось бы ни мне, ни Зайчику. Уж кто-кто, а я знал, на что способна матушка, почуяв угрозу моему благополучию, а в том, что в Зайчике она эту угрозу учует, сомнений у меня не было. Кавалеры? Сказать кавалерам значило сказать Аптекарю, а ведь он строго-настрого запретил мне даже думать о любви и сексе.

А Зайчику… Зайчику я тем более ничего не мог сказать. Встречаясь, мы ходили по городу. Она умела и любила быстро ходить, и мы неслись по улицам вниз и там, на набережных, разрезали толпу медленно фланирующих под зонтиками дам, которых держали под руку мужчины в канотье и светлых костюмах.

Переулками мы добегали до рынка и там, пробравшись через забитые шумной толпой ряды, выходили на маленькую, окруженную кафе и забегаловками площадь, спускались по ступенькам в таверну Костандинакиса, где хозяин, высокий грек с синими тенями щетины на впавших щеках, приносил нам стаканы с горячим, пахнущим корицей, гвоздикой и английским перцем глинтвейном и ставил на стол блюдечко с турецкими сладостями, которые, если вы хотели еще раз появиться в этом заведении, следовало называть греческими или, по крайней мере, не называть турецкими. А еще мы бродили по бульварам, где старые деревья смыкали кроны над нашими головами, и сидели в крохотном садике, окруженном высокими стенами доходных домов, на скамейке под высоким пирамидальным тополем, чьи ветви в безнадежной мольбе выбраться из этой клетки были протянуты вверх, к синему прямоугольнику неба, и где по вечерам кто-то на пятом этаже раз за разом ставил неаполитанскую песню «Скажите, девушки».

Она учила меня ходить на ходулях — меня, человека, боявшегося высоты, — и я соглашался, потому что готов был исполнять все, что придет ей в голову.

— Не бойся, это так просто — ходить на ходулях…

И много-много лет в самых разных ситуациях я повторял себе эту фразу. Кстати, это действительно несложно: главное, чтобы нога была плотно зафиксирована. Можете, если угодно, воспринимать это утверждение как метафору, имеющую отношение к бытию человеческому, и если уж я заговорил о столь высоких материях, то вот еще один урок, который я извлек из обучения: встав на ходули, нельзя останавливаться, можно только идти…

Порой я встречал ее после сеансов у Художника, и мы шли пить пиво. Да, она любила пиво, причем либо самое дешевое — «Голдстар», либо самое дорогое — бельгийское, и уж сам не знаю почему, это приводило меня в восторг.

Очень осторожно, чтобы не пробудить подозрений, улучив момент, когда Аптекарь был в хорошем расположении духа, я стал расспрашивать его о любви.

— Любовь, — Аптекарь плеснул себе виски (его любимым был «Лафройг» с копченым запахом лыжной мази № 5) и покрутил стакан в руке, — любовь… Темное это дело, малыш. Можно сказать, никто толком не знает, что это такое. Конечно, и с большой дозой справедливости, можно утверждать, что это побочный результат определенных биохимических процессов, происходящих в организме. Или термин, обозначающий нормальную деятельность гормонов. Это соответствует истине, но не вполне. Видишь ли, ни о чем не наговорено так много, как о любви, однако люди, использующие этот термин, как правило, не способны произвести удовлетворительный анализ этого явления, более того, любые их попытки как-то определить его при ближайшем рассмотрении оказываются несостоятельными, несмотря на блеск и эффектность формулировок. Таким образом, мы имеем дело пусть с искренней, но ложью. Однако, как тебе наверняка известно из бесед с Художником, в искусстве приблизиться к истине возможно только через ложь. Позволяет ли это нам утверждать, что любовь — это искусство или, более того, что она, и только она, способна привести нас к истине? На это трудно дать однозначный ответ, ибо сама она неоднозначна. С одной стороны, это квинтэссенция эгоизма, а с другой — вершина бескорыстия. Любовь — самая прочная и самая хрупкая вещь на свете. Если она разобьется, то, как правило, восстановить ее невозможно, но бывает так, что швы, стянутые обжигающим клеем страданий, приводят к тому, что она, словно разбитая и реставрированная скрипка великого мастера, начинает звучать чище и глубже, чем раньше. Порой любовь вспыхивает мгновенно, словно степной пожар, порой растет медленно, но упорно, пока из хрупкого ростка не превратится в огромное могучее дерево с развесистой кроной. Magnus заметил однажды, что философствовать — значит, не жить. То есть жизнь обратна философии. Так и те, кто рассуждает о любви, по большей части понятия не имею, что это такое. И наоборот, тот, кто любит, не в состоянии внятно и разумно объяснить, что с ним происходит. В скобках заметим: существует немало теорий, утверждающих, что любовь — это не что иное, как болезнь. Как бы то ни было, нам известно, что действительно настоящие, большие вещи, явления однозначно определить невозможно, а когда это все-таки удается, названная вещь, явление и так далее немедленно обнаруживает свое другое лицо. Становится иной. Поэтому, несмотря на то что вроде бы все сказано, создано, сыграно, искусство вечно, ибо имеет дело с бесконечным и никогда не повторяющимся калейдоскопом лиц, принадлежащих одному явлению. — Аптекарь шевельнул рукой, и золотистые искры вспыхнули в стакане. — Так и у любви бесконечное количество лиц. Жадность, власть, щедрость, любопытство, поиск — все это тоже любовь. Как я уже говорил, малыш, дать однозначное определение ей невозможно. И все же, мне думается, ближе всех к нему подошел русский мистик, определивший любовь как абсолютно бессмысленное чувство, благодаря которому все обретает смысл.

«А пожалуй, так оно и есть!» — восхитился я про себя. Ведь и вправду, с тех пор как я ее встретил, все вокруг — даже самые простые, банальные вещи — исполнилось непонятного, но ощутимого мной смысла, будто они были частями неведомого мне, огромного, таинственного механизма.