Экватор - Мигел Соуза Тавареш Страница 34

— И что, для бала здесь есть женщины? А оркестр? Ноты? А что здесь принято танцевать?

— Я полагаю, что танцуют то же, что в метрополии. Оркестр из военного гарнизона, у него есть и современные партитуры. Что же касается наших женщин, — последнее слово в устах Агоштинью прозвучало чересчур значимо, давая губернатору понять, что его могло обидеть пренебрежительно произнесенное собеседником «женщины»: это наиболее уважаемые сеньоры колонии, как правило, супруги членов руководства или управляющих плантаций, а также их дочери, имеющие соответствующий для этого возраст.

Луиш-Бернарду вновь отвернулся к окну, чувствуя себя неловко и опасаясь снова рассмеяться. Настроив голос настолько твердо, насколько это было возможно, по-прежнему оставаясь спиной к собеседнику, он продолжил:

— Очень хорошо, сеньор Агоштинью, значит, будет бал. Сегодня вторник. Как вы думаете, мы могли бы назначить его на эту субботу, а завтра уже приготовить приглашения?

— Да, конечно. — Агоштинью вновь чувствовал себя хозяином ситуации. — У нас есть уже напечатанные бланки приглашений, остается только заполнить их и выделить трех или четырех сотрудников для того, чтобы завтра же их разослать. С вашего разрешения, я мог бы составить список, который потом, само собой разумеется, представлю на утверждение Вашему Превосходительству.

— Отлично, отлично. И о каком количестве человек мы говорим, сеньор Агоштинью?

— Сто тридцать шесть, сеньор губернатор.

— Сто тридцать шесть? Вы ни о ком не забыли, сеньор Агоштинью? Мне бы очень не хотелось невольно обидеть кого-нибудь.

— Нет, конечно: список составлен, он тот же, что был использован на церемонии прощания с предшественником Вашего Превосходительства.

— Очень хорошо, очень хорошо. И сейчас я бы также хотел, чтобы вы мне составили список до тридцати человек, приглашенных на ужин, о котором я вам говорил и который я хотел бы устроить несколько дней спустя.

— Хорошо, сеньор губернатор.

— Ну, на сегодня все. Можете идти домой. Увидимся здесь же завтра.

— С вашего позволения, сеньор губернатор, мне тут еще нужно решить несколько вопросов. С вашего позволения. Доброго вечера.

Агоштинью удалился молча, слегка согнувшись, подобно запятой, тихо прикрыв за собой дверь. Луиш-Бернарду в тишине смотрел ему вслед. Потом он взял несколько папок с делами и вышел, намеренно оставив открытой дверь в кабинет. Оказавшись в саду, он глубоко вдохнул аромат цветов. Со стороны залива послышался гудок, которым «Заир» извещал о своем отплытии, снова в Бенгелу, Луанду и потом в Лиссабон. Гудок прозвучал для Луиша-Бернарду, как расставание с другом, как подтверждение того, что отныне ему не с кем будет делить свое одиночество. Солнце уже исчезло, хотя ночь еще не наступила. И все же плотное пятно серых облаков опустилось над садом, заставив замолчать пение птиц, которых он весь день слышал из чащи деревьев. В районе горы, где-то вдалеке прогремел гром, и вся атмосфера, заполненная паром, казалось, вот-вот взорвется. Луиш-Бернарду остановился посреди сада, наблюдая эту картину, но тут же ощутил, как его начинают атаковать комары, кусая в шею, в лицо, в руки и ладони. Он повернулся, чтобы направиться в дом, но прежде чем он успел дойти до двери, прямо над его головой в небе как будто бы открылась огромная крышка, и в один момент оно стало похожим на внезапно прорвавшуюся плотину: крупные капли дождя, подобно виноградинам обрушились вниз под падающим сверху каскадом воды, подавляя собой все другие шумы, звуки и последние признаки умирающего на горизонте солнца. На земле моментально образовались лужи, которые стали превращаться в небольшие озера и потекшие в разные стороны ручьи. В саду мгновенно наступила серая ночь, и теперь он пахнул промокшей землей, зеленью, утонувшей в воде листвой, и создавалось впечатление, будто бы жизнь в один миг остановилась под этим потопом. Луиш-Бернарду, ошеломленный, застыл на месте: никогда раньше он не видел такого дождя, никогда не мог себе представить, что дождь мог быть чем-то большим, чем обычное явление природы, тем, что готово эту природу раздавить. Он посмотрел на часы, достав их из кармана жилета: было шесть двадцать пополудни. Дойдя до входа в дом, он уже был мокрым до нитки.

Себаштьян ждал у входа, держа в руке керосиновую лампу, с которой он проводил его до комнаты. В миг утратив расположение духа, Луиш-Бернарду потребовал немедленно горячую ванну, которую Себаштьян тут же поспешил приготовить. Он же, глубоко раздосадованный самим собой, стягивал с себя мокрую одежду: «Недоумок, полный идиот! Как можно было довериться тому, кто явно не заслуживает и, более того, не желает этого. Пытаться призвать себе в сообщники кого? — Твоего подчиненного, по иерархии и по духу!» Никогда, никогда больше он не сделает этого ни с ним, ни с кем-либо другим. «Худшего начала невозможно себе представить!» — думал он про себя. И ведь предупреждали же его о ложных шагах, о засадах, о том, что самыми вероятными будут ошибки, которые он совершит, пытаясь разделить с кем-нибудь сопряженное с его миссией одиночество. И вот, в самый первый день, с первым и самым ненадежным из собеседников он попадает в детскую ловушку, желая найти себе союзника в том, кто завидует ему и ненавидит его. И ведь это не какой-нибудь «visitante da gravana» — как говорили о посетителях, приезжающих на остров с визитом в сухой сезон, когда всё здесь, начиная с климата, было вполне сносным. Нет. Агоштинью де-Жезуш-Жуниор, который кожей помнит каждый день из четырнадцати лет своего многострадального и бессловесного служения на этом забытом всеми куске земли, смотрит на него совсем другими глазами. Для него Луиш-Бернарду является самым нежелательным из всех возможных зол: политик, прибывший из Лиссабона, с намерением вершить реформы, с желанием перемен, свежих идей. Агоштинью — и Луиш-Бернарду знал и чувствовал это, за что и не мог себя простить, — видел, как приезжают и уезжают отсюда многие из таких, как он. Видел, как приезжают, как приспосабливаются или, наоборот, не принимают все вокруг и в итоге уезжают. А в это время он, Агоштинью, ждет приезда следующего, при том, что до сих пор у него самого так и не было возможности вернуться.

Теплая ванна, наконец, успокоила его. Он клятвенно пообещал себе оставаться всегда начеку и больше не вступать ни с кем ни в какие союзы. «Со слабыми нельзя быть слабым. И уж коли ты облечен властью, то должен и от других требовать ей подчиняться, на службе или вне ее». Из ванной он вышел уже с другим настроением и, к радости Себаштьяна, с большим удовольствием и прекрасным аппетитом поужинал в буфетной комнате, которую еще раньше распорядился переоборудовать под свою персональную столовую. Он съел несколько кусочков лосося, обжаренных на пальмовом масле, с бананами, нарезанными кружочками, курицу с матабалой, которую здесь используют вместо картошки. На десерт была папайя, приготовленная в печке, и кофе, ароматный запах которого, особенно утром, когда его только что мололи, скоро станет для него привычным. Вкус же его он оценит настолько, что будет считать непревзойденным. Поскольку это была его первая ночь на острове, так как дождь уже закончился и воздух был наполнен свежестью, он решил расположиться на веранде рядом с гостиной, с видом на залив, закурил сигару и объяснил Себаштьяну, как нужно правильно подавать коньяк, выбрав себе под него среди дворцовой посуды специальный шарообразный бокал. Луиш-Бернарду уселся в плетеное кресло с подушками, вытянул ноги, положив их на балюстраду, и слегка напряг слух, чтобы слышать доносящиеся из центра города звуки. Так он просидел какое-то время.