Прощание с телом - Сергей Коровин Страница 34

Ну а, собственно, кто мне нужен? — подумал я. Зачем я вообще сюда пришел? Где тут будем ловить и кого? Но ни облезлые кусты смородины, ни полузасохший штрифель, ни бурая крыша нашего старого дома ответа мне никакого не дали. Над раскаленным железом дрожало бессмысленное знойное марево. Я даже не знаю, с кем тут у них посоветоваться: ум — хорошо, а полтора — лучше, где вы, опытные ловцы человеков?

Я снова нырнул в траву и прошелся по периметру до самой дырки в заборе, где тоже ничего подозрительного не обнаружил. В дом я пробрался через хозяйственное крыльцо. На кухне было прохладно и пусто. Через открытую дверь я видел спину старухи Кэт на веранде. «Кто там?» — спросила она через плечо. Что мне оставалось? Я быстренько сполоснул потную морду и пошел к ней.

— Это Евгений, — представился я, заходя на веранду. — Здравствуйте, Екатерина Самойловна и… простите?.. — Я замялся, потому что возле нее сидела какая-то особа.

— О, привет, — сказала Кэт, — это Элизабет, моя приятельница из Нью-Джерси. Она очень вовремя приехала: завтра нам наконец отдадут Борьку, и мы отвезем его в крематорий. Ты тоже молодец, что зашел. Как твои дела?

— Здравствуйте, Элизабет.

Подружка Кэт совершенно по-американски расплылась и протянула мне руку. Русского она не знала — это факт. Поэтому я сразу взял Кэт в оборот:

— Заранее извините меня, но у меня к вам есть несколько вопросов. Во-первых, где все?

— Хорошо, но если ты не настаиваешь на этом костюме, то для начала я хочу посоветовать тебе одеться, — сказала она улыбаясь, — так тебе будет удобнее со мной разговаривать. И сними с головы солому, тут тебе некого опасаться, бледнолицый брат. — Причем так сказала, как разговаривала с нами еще тридцать лет назад.

Когда я нашел в шкафу старую свою футболку и предстал перед ней уже в человеческом виде, она пригласила меня к себе в комнату — когда-то это была комната Анькиной матери — вся белая и наглухо зашторенная, а теперь я не мог ее узнать: ни железной кровати, ни больничных занавесок — какие-то книжки, новая лампа, кресло, кушетка, чистое окно.

Я слушал, что Анька уехала оформлять огненное погребение, потом — за покупками к завтрашней тризне, что Колька заперт у себя в комнате, что она, Кэт, посажена на цепь — караулить дом, вместо того чтобы быть на семинаре, про Элизабет и так далее, и все не решался задать ей главный вопрос, который, как мне казалось, может надоумить меня: как мне быть? Но она вдруг спросила:

— А твоя проблема связана со смертью Бориса? — Я, после некоторых колебаний, утвердительно кивнул. — Ты хочешь об этом поговорить? — на этот раз мое согласие выразил глубокий вздох, и я снова почувствовал себя мальчиком. Дело в том, что старуха Кэт и раньше заводила с нами какие-то непонятные разговоры — предлагала странные вопросы, смешные задания. Иногда мне нравилось ее выражение лица, смеющиеся глаза, глубокий голос, небрежно запахнутый или, наоборот, распахнутый халатик. А иногда — нет, потому что порой казалось, что она про тебя знает все, будто подглядывает в подзорную трубу или читает мысли, которых и сам стыдишься, например, когда смотришь на ее заголяющиеся между полами ляжки или свободно качающиеся под тонкой материей полуголые сиськи.

— Хорошо, — сказала Кэт, — тогда скажи мне, что ты об этом думаешь?

И я рассказал, потому что сегодня она мне нравилась. Я рассказывал ей тот самый Борькин сон, откровенно труся от безапелляционной жестокости явившегося воспоминания о ее сыне, про бойню, то есть в котором ведут убивать. Кэт внимательно слушала, сняв свои маленькие очки, иногда посматривая мне в глаза, иногда отводя взгляд в окно, кивала, трогала у себя на столе бронзовые фигурки. Потом мне хотелось рассказать этой серьезной женщине обо всем, что со мной случилось этим летом, но я чувствовал, что время уходит — солнце уже показывало семь часов, — и я, с усилием взяв себя в руки, в какой-то момент остановился на полуслове.

— Ну, что? — вздохнула она. — Извини, конечно, за неуклюжий комплимент, но ты сильно поумнел. Сколько мы не виделись? То есть не валял дурака. И ты прав: деньги тут ни при чем.

— Но что, что тот сон означает? — чуть не заорал я. — Что это: какая-то метафизическая чушь, или детский страх смерти, или вещий сон, который сбылся через тридцать лет? Электричество, нож — все буквально — какой-то мясокомбинат!

Она задумчиво смотрела на меня и отстраненно, как будто бы речь шла не о ее сыне, сказала:

— Да, некто попросил Паршивца проводить его в ванную, оглушил и нанес всего один удар в грудь, вот сюда — она тронула меня чуть ниже ключицы, — пробил аорту и трахею. Очень умело. Представляешь, такой фонтан, там вся стенка в крови. Для грабителя — иррационально, слишком много живописи. Мы с Элизабет думаем, что это преступление на сексуальной почве. И ничего этот сон не означает, — сказала она уже с совершенно иной интонацией, — просто нас угораздило вернуться в наш тихий уютный уголок именно тогда, когда тут завелся Баффало Билл.

— Баффало Билл? — рассмеялся я. — Но ведь это же бред! С какой стати? Откуда он взялся? Ладно, допустим, завелся, и что мне делать? Как отличить его от других людей, как не дать ему незаметно подойти сзади? Может, вы знаете его приметы, может, вы скажете, чем таких выключают — серебряной пулей, осиновым колом, ржавым топором?

— Если верить классике — Баффало Билл всегда рядом. А что касается оружия, ты же умный мальчик, ты же знаешь, что лучшее оружие — это оружие твоего врага. Тебе не нужно ничего отдельного от тебя, ничего, что не есть ты сам.

Тут у меня немножко потемнело в глазах: старуха Кэт как-то не так воспроизвела слова, которые мы с моей птичкой сегодня весь день повторяли, как заклинание! Я инстинктивно потянулся к свету и чуть не упал.

— Э-э, — сказала Кэт. — Ты, наверно, перегрелся. Ты лекарства принимаешь? Тебе что-нибудь дать? Тогда пошли, выпей кофе, потом сполоснись и полежи часок, а там, глядишь, Аня вернется, она тебя быстро на ноги поставит.

Кэт и Элизабет тут же забыли обо мне, я посидел возле них в кресле-качалке, послушал, что они лопочут, перебирая исписанные листы, чиркая их карандашами. Они называли какие-то имена, обсуждали их, иногда спорили, но я никак не мог врубиться, о чем они говорят, будто это и не английский язык, а птичий, или язык антиподов, или арго вершителей судеб, выдуманный специально для того, чтобы смертные не узнали своего часа. Потом пошел к Кольке. Старуха Кэт выдала мне ключ от камеры и слезно просила не выпускать его на волю до прихода Анны.

Колька содержался в моей комнате на втором этаже. Я отпер дверь и оказался в мутных от дыма сумерках. Окно было открыто, но жалюзи опущены. Под лампой, на краю постели, восседал сам профессор с открытой книгой, держа ее в вытянутой руке, и дальнозорко щурился на страницу.

— У-у-у, кто пришел! — промычал он. — Наконец-то мы заживем по-человечески. Пошли вниз, а то у меня ни льда, ни лимона — ни хрена! — И по секрету пожаловался: — Здесь вообще ничего нет, мне приходится писать на крышу! Вот, — Колька распахнул кимоно, — это все, что у меня осталось. Анна, надеюсь, вернулась?