Мальчик-менестрель - Арчибальд Кронин Страница 34

— Скажите, мадам, вам хочется спать?

— Решительно нет.

— Тогда я хотел бы, с вашего позволения, чтобы вы помогли мне прояснить один вопрос, который мучает меня с той минуты, как я вас увидел.

— Да? — с сомнением в голосе прошептала она, подумав: «Надеюсь, под воздействием шабли он не позволит себе ничего лишнего, такого, что может только все испортить».

— Моя дорогая мадам, со времени нашей первой встречи в «Маунт-Вернон» меня не покидает ощущение, что я уже видел и слышал ваш голос раньше. И теперь после двух блаженных часов, что провел с вами наедине, я не могу не сказать, как сильно вы напоминаете мне Джеральдину Мур, которая несколько лет назад в Уинтоне своим потрясающим исполнением партии Лючии в опере Доницетти «Лючия ди Ламмермур» заставила меня аплодировать так, что я чуть было не отбил себе ладони. — И, помолчав, Десмонд добавил: — И потом, этот чудный портрет в холле… в образе Лючии…

Она, казалось, слегка смутилась, но потом взяла себя в руки и улыбнулась.

— А, Доницетти… Он умеет трогать душевные струны. Но, мой дорогой Десмонд, я полагала, будто все в Ирландии, включая вас, знают, что до замужества я была Джеральдиной Мур и четыре года работала с Д’Ойли Картом и Карлом Роса. Да, припоминаю, я исполняла партию Лючии на тех гастролях. А еще, как мне кажется, партию Тоски.

— Мадам, мы с моим другом слышали вас в «Тоске». Я тогда покинул театр в слезах.

— Ну, за это вам следует винить Пуччини, а не меня, — сухо усмехнулась она.

— Но тогда почему, дорогая мадам?..

— В один прекрасный день, Десмонд, когда мы узнаем друг друга получше, я расскажу вам скучную историю своей жизни, — решительно встав с дивана, сказала госпожа Донован. — А теперь нам обоим не помешает хорошая прогулка. Дайте мне минуту, чтобы я могла переодеть туфли, и я покажу вам короткий путь к дому священника.

И они пошли по дорожке в гору через поместье; миновали аккуратно подстриженные лужайки, окружавшие розовый сад, и домик с колоннами в псевдогреческом стиле рядом с ухоженным теннисным кортом «Ан-ту-ка» [37].

— Я специально содержу все здесь в образцовом порядке, так как сотрудники моей фирмы, когда приезжают, любят поиграть в теннис. А еще у меня есть племянница школьного возраста. Она тоже играет.

Они уже шли через фруктовый сад.

— У меня только яблони и немного слив, — объяснила мадам. — Все остальное растет здесь не слишком хорошо.

Наконец вышли на опушку соснового леса. Десмонд увидел специально расчищенную тропинку, вьющуюся среди деревьев.

— Здесь приятно гулять, — сказала госпожа Донован. — Я слежу за тем, чтобы мелкую поросль постоянно вырезали. А теперь посмотрите. Там, за верхушками деревьев, виднеется крыша церкви.

— Чудесно, — искренне восхитился Десмонд. — Какой прекрасный вид!

— Да… Я каждый день прихожу сюда полюбоваться им. — Она махнула рукой в сторону церкви и сказала: — А теперь идите. Пора будить каноника. И возвращайтесь сюда поскорее… Да, поскорее… — И с этими словами она повернулась и пошла прочь.

VI

Душная атмосфера Великого поста окутала приход церкви Святой Терезы, и достопочтенный каноник, который особенно любил говяжью вырезку, ногу и седло барашка, жирную вареную свинину, но, пожалуй, больше всего свой «Маунтин дью», так вот, достопочтенный каноник, который призывал к порядку других, к себе проявлял еще большую требовательность. Он соблюдал строгий пост и воздержание от излишеств. Одним словом, он страдал. Он пребывал именно в таком состоянии души, чему немало способствовало и время года, когда ему особенно хорошо удавались разгромные проповеди, которые он обрушивал на головы прихожан.

На весь Великий пост в качестве дополнительной епитимьи он даже взял на себя восьмичасовую мессу. Таким образом, Десмонд служил десятичасовую, а после чтения Евангелия, пока Десмонд с алтарными мальчиками сидели у алтаря, каноник с кафедры наставлял прихожан.

И вот сегодня, во второе воскресенье Великого поста, когда в церкви яблоку негде было упасть и верующие, трепеща, сидели в напряженном молчании, поскольку из личного опыта знали, что очередная проповедь ничего хорошего им не сулит, каноник в кружевном стихаре поверх алой сутаны и красной шапочке, плотно сидящей на его круглой голове, медленно взошел на кафедру и, задумчиво нахмурив лоб, повернулся к своей притихшей пастве, но, прежде чем заговорить, сделал многозначительную паузу. Пауза тянулась невыносимо долго, затем каноник зычным крещендо три раза выкрикнул:

— Черт! Черт! Черт!

Когда первая волна потрясения прошла, каноник начал проповедь.

— Говорю ли я это отвратительное слово как бранное, как непристойное и грязное богомерзкое ругательство, которое сплошь и рядом слышишь на улице или в пабах? Иди к черту! Ну и черт с тобой! Было чертовски весело! Да пошло оно все к черту! Черта с два я налью тебе еще! Нет, я говорю сейчас о враге рода человеческого, о Сатане, который вместе с падшими ангелами, по приговору Страшного суда, был низвергнут в геенну огненную, именуемую адом. Ад — это дом, полный бесконечных мучений. Ад — это вместилище греха и порока, самое место для тех, кто плюет в лицо Господа нашего Иисуса Христа, для тех, кто находится сейчас среди нас, кто отвергает благодать Божию, умирает — помоги им, Господи! — без покаяния и попадает в геенну огненную, чтобы присоединиться к легионам проклятых, обреченных на вечные муки. Вы когда-нибудь хоть на миг задумывались о бесконечной агонии тех, от кого отвернулся Господь? Вы когда-нибудь обжигали палец, прикуривая трубку от слишком короткой спички? Вы когда-нибудь пробовали хотя бы минуту подержать палец в пламени обычной сальной свечи? Нет, никогда! Только полный идиот может причинить себе подобный вред. А теперь представьте себе боль, только в миллион раз сильнее, пронзающую все тело. И когда вас окунут в кипящую лаву, всю в столбах пламени, и вы будете задыхаться от дыма, пара, пены и смрада преисподней, а потом черти будут пытать вас раскаленными докрасна вилами и щипцами, и кругом будут раздаваться стоны и вопли таких же потерянных душ, корчащихся в адских мучениях, и при этом только одна мысль будет снедать вас, причиняя непреходящую муку, мысль, что вам некого винить, кроме самих себя, что у вас был шанс, но вы его отвергли, бросив его вместе с ругательством в лицо Всевышнего, что если б вы только послушали вашего бедного старого каноника в оное воскресенье, то теперь были бы уже в раю, в обществе избранников Божьих, где царят вечное блаженство и вечная радость перед светлым ликом воскресшего Господа нашего Иисуса Христа.

После такой убийственной речи в церкви воцарилась мертвая тишина. Не преминув воспользоваться достигнутым преимуществом, каноник продолжал:

— Я говорю с вами об этом в нашей прекрасной церкви, в соборе, подаренном щедрой и поистине святой женщиной, нашей госпожой Донован. Многие из вас, слава тебе, Господи, являются добрыми католиками. Но есть и такие, — повысил голос каноник, — из тех, что сейчас толкутся в дверях или теснятся на задней скамье, которые снимают пиджак не для того, чтобы трудиться в поте лица, а лишь для того, чтобы ввязаться в очередную драку. У них от безделья уже мозоль на спине выросла и задница из штанов вываливается, а они только и знают, что сидеть на тротуаре у дверей ближайшего паба. А вы, расфуфыренные распутницы, с притворной скромностью прячущиеся сейчас за колоннами, вы — размалеванные, напудренные и расфранченные — околачиваетесь каждый вечер у бара в шали поприметнее, чтобы подцепить какого-нибудь недотепу… И, Боже, спаси и помилуй несчастного дурака, когда он проснется на следующее утро! Я к вам обращаюсь, а также ко всем, кто погряз в смертных грехах, и повторяю, что ангел-мститель не спускает с вас глаз. Но если вы не захотите внять моим словам, если отринете их от себя с ругательством на устах, я скажу вам: «Слово мое верно!»