17 м/с - Аглая Дюрсо Страница 34

ВЕЧНОСТЬ

Если честно, Доктор, то без автохтонного населения нам бы просветления не видать. Доктор, когда живешь в четырех метрах от волны, которая два года назад вернула этим местам первозданный вид, то начинаешь сильно беспокоиться. И приглядываться к повадкам местных: не собираются ли они в стаи? Не пакуют ли в раздолбанные джипы сейфы, не мечутся ли по берегу в тревоге и отчаянье?

Нет.

Кроме владельцев пилорамы, все были абсолютно умиротворены.

Видно, когда живешь в четырех метрах от волны постоянно, это способствует просветлению. Потому что лишает надежд. Ведь, как мы уже знаем, Доктор, надежда — это другое лицо желания. А желание — это путь страдания.

В шесть утра на пляж пришли Брайан и Брайан. Они по-европейски ненавязчиво присели напротив наших домиков и настойчиво поглядывали, ожидая нашего пробуждения.

А потом сказали (собственно, сказал один Брайан. Второй говорить не мог. Он был собакой). Брайан сказал, что сегодня была тяжелая ночь. Он только что закрыл клуб.

У него был свой ночной клуб! Это сильно меняло картину отдыха.

Клуб был огромным, дизайн в нем — ненавязчивое такое берлинское техно, саунд — офигительный. Брайан показал нам, как удобно у него устроены ступеньки — их можно разобрать, если наплыв посетителей велик.

У Брайана никогда не было посетителей. Часа в четыре утра он разбирал ступеньки, садился на верхнюю, свешивал ноги, закуривал и смотрел на рассвет. Если у хозяина заведения напротив в это время не было дыма коромыслом, тот садился, закуривал и спрашивал у Брайана, как там рассвет. Хозяином заведения напротив был лысый итальянец с раскроенным черепом. Его заведение называлось «Кафешоп» и полностью соответствовало своему названию. По этой причине к рассвету посетители итальянца уже не трепыхались, только самые стойкие молча пожирали холодную пиццу.

У Брайана в заведении еды вообще не было, у итальянца пицца к завтраку обычно кончалась, поэтому мы (включая Брайанов и итальянца) отправились завтракать к Эрику.

Вот Эрик действительно был из Берлина. Он лет четырнадцать тому назад заключил временный брак с тайкой, а разводиться после веселого месяца ему стало влом. Он и остался навсегда.

Он открыл булочную. А при ней — кондитерскую. На всю улицу ностальгически пахло немецким. Прямо до слез.

Эрик взбудораженно метал на стол кухи. Потом наклонился (почему-то ко мне) и начал яростно уговаривать взять напрокат мотоцикл. Я отшатнулась. Он сказал, чтоб я не парилась, он меня научит. Он выхватил из моих рук имбирный пирог, швырнул его на стол и поволок меня наружу.

Один из наших выхватил бумажник и крикнул, мол, отпусти фройляйн, по ней дети рыдать будут, х. й с тобой, я возьму этот чертов мотоцикл. Настроение Эрика резко изменилось. Он зловеще замотал головой. Нет, говорит, не дам я тебе мотоцикл. Это, говорит, опасно. И тычет пальцем в слепленный из фрагментов череп итальянца. Вот, говорит, он взял! И что из этого вышло! Наш побледнел, но отступать было западло. Он со страшной переплатой выдурил мопед, а потом допивал кофе без всякого удовольствия.

Эрик сказал, мол, сейчас я вам печений принесу. Мы вяло согласились, потому что больше не лезло. Печенья были украшены кешью. Мы решили взять печенья с собой, на потом. И стали запихивать их в карманы нашим детям. Но непредсказуемый кондитер отнял печенья у детей. Прям как ведьма у Гретхен и Гензеля, ей-богу. Он сунул их в карман одному из наших и сказал, чтобы больше одного за раз не ели.

До вечера мы автохтонных работников местного общепита не видели. Они целиком слились с тайцами. Они даже говорили по-тайски. Говорили, как пели. День они проводили на задворках, так принято на Востоке. Потому что восточный народ лицом очень благожелательный, но черт его знает, что у него там, на задворках сознания. То ли тайский бокс, то ли невиданный разврат, то ли эпикурейское расслабление с добавлением эфирных масел. Вообще-то у местных на задворках были настилы. Когда спадала жара, они ели лапшу в задрипанной лапшарне, за столами, покрытыми выцветшей клеенкой, под клекот таек, которые всегда стирали. И под стрекот птиц. Местные очень западают на птиц. Главное украшение их домов — клетки. У Брайана тоже были клетки. У Эрика — тоже. Он птицам скармливал крошки своих волшебных печений, птицы качались на насестах и изумленно смотрели сквозь прутья.

Эрик, оба Брайана и поврежденный итальянец когда-то имели желание. Они хотели свою точку общепита. И они его воплотили в среде, равнодушной к желаниям, к европейскому общепиту, к музыке техно и прочим излишествам. И сразу оказались по другую сторону желания. И могли больше не париться. И не парились.

Однажды Эрик показал мне граффити на стене. Я думаю, это было самое распространенное граффити в мире с поправкой на местный колорит. Тайской вязью было написано имя, потом стоял плюсик, потом еще одно имя. Все это равнялось сердцу с крыльями. Видишь, говорит, у нас сердце пронзено стрелой, а тут — окрылено. Потому что у нас любовь — это страдание. А здесь — парение. Я кивнула.

Я бывала в Берлине и понимала, о чем он говорит.

МАККАР-БАР

Первого нашего мы потеряли в аэропорту еще по ту сторону. Второго нашего мы потеряли в аэропорту уже по эту сторону.

Третьего мы потеряли на непригодных для езды дорогах. Мы потеряли его в Маккар-баре.

Хозяин этой точки не имел ничего общего с тайцами. Он не имел ничего общего ни с кем. Он жил в джунглях. Его место обитания можно было найти по струйке дыма над деревьями. Он сидел в облаке дыма, в окружении картин и обожравшихся грибами голландцев. Когда мы пришли, он сказал, что живет здесь год. А когда уходили (утратив товарища), он сказал, что живет здесь шестнадцать лет.

Он завалился в пространственно-временную щель, и в этой щели писал картины, которые не взяли бы даже на провинциальную психоделическую выставку в 1972 году. Но это его не волновало. Потому что вопросы творческих амбиций и славы просто меркнут, Доктор, да.

Когда, окутанный кумаром, Маккар вывел нас на скользкую тропу и попер все выше и выше и затащил на плато над водопадом, то один из наших сказал, что оставшуюся часть вечности он хочет провести здесь. И проведет, черт возьми, невзирая на причитания милой девушки, проведшей с ним последние шестнадцать лет. Или шестнадцать часов. Потому что на фоне растворенной в воздухе росы, на фоне веера радуги, разлегшейся под ногами, на фоне водной сверкающей сетки, укрывшей весь остров вплоть до океана, все это съеживалось и превращалось просто в пыль. А у сердца вырастали крылья.

А мы побрели вниз. И у нас было два ориентира: огонек сигареты вверху — огонек нашего утраченного товарища над водопадом, и огонек внизу — Маккар спускался первым. Потому что стемнело, а он один этого не замечал.

ВЕЧНОСТЬ И ЕЕ ОКРЕСТНОСТИ

Следующая потеря все-таки была связана с владельцем мопеда. Мы его с самого начала предупреждали, что у нас нет страховки. И глупо тратить всю наличку на местную больницу. Более того, ни у кого из наших не было желания тащиться с отдыха с грузом-200. А у девушки мопедиста совершенно не было желания падать. Потому что она перед отъездом накачала себе дорогостоящим гелем губы и боялась, что соприкосновения с местной грунтовкой никакой силикон не выдержит. Но мопедист был неумолим. Он валял девушку на всех косогорах, видно, предполагая, что ее силикон — дополнительная защита, что-то вроде подушки безопасности. Уже через два дня на них было страшно смотреть. Они были так отполированы местными дорогами, что походили на жертв теракта.