Этот сладкий запах психоза. Доктор Мукти и другие истории - Уилл Селф Страница 34

Однако нашелся один слушатель из всего зала, который не разделял общего единодушия, его голова не кивала в ответ на реплики, сознание отказывалось — даже на пару секунд — принять превосходство этого психологического оштукатуривания поверх более прочного — и убедительного — внутреннего содержания, сконструированного для самолюбования. Шива Мукти так глубоко сидел в откидном кресле, что с кафедры была видна только идеально центрованная копна его блестящих черных волос. Губы Шивы шевелились, но слова были обращены к самому себе, они интроектировали поток ремарок, который не был слышен даже его непосредственным соседям, — поправки замечаний Баснера, дискредитирующие наблюдения, полные ненависти проклятия. На пальцах левой руки Шива нарисовал гласные, на пальцах правой — согласные, и стал выгибать из них смачные, сочные акростихи. Его карие глаза, с фиолетовыми колодцами апатии и беспокойства в глубине, обстреливали актовый зал, выискивая законспирированных недругов, настроенных против него, которые сошлись здесь, в августейшем собрании, чтобы получить самый свежий отчет от своего владыки.

После того как Баснер закончил и прозвучали непродолжительные аплодисменты, аудитория поднялась и, неуклюже проследовав между кресел, разбилась на группки вокруг столиков с канапе и подносов с бокалами сладкого и кислого вина. Мужчины и женщины демонстрировали свои навыки, накопленные в течение сотен подобных сборищ. Манера, с какой они задерживались перед собеседником, какие одновременно критические и безразличные позы они принимали, как они наклонялись, давая пройти официантке с подносом, — все это наводило на мысль о непринужденной близости, возникшей за время долгих профессиональных связей.

Для Шивы это было абсолютной ерундой, криво сляпанным прикрытием их гнусной деятельности. Он спрятался за дорической колонной, сжав в кулаке пирожок с мясом с такой силой, что тот съежился на десятую долю дюйма. От пыли ковров красного цвета и длинных коричнево-малиновых гардин у Шивы свербело в носу, а его несчастные уши с обвислыми мочками страдали от гула болтовни, накатывавшей волнами одна за другой, которую с ходу понять было невозможно, но Шива не сомневался, что справился бы с этим на досуге, будь у него желание поглотить такое количество белиберды.

Он отметил, что в центре каждой группки обязательно находится еврей. У экрана проектора стоял Леви из Института психоанализа, Бернерс из «Модсли» возле бюста Роберта Бертона, Вайсбраун, директор «Гратон-Клиник», у покрытого сукном стола, и, разумеется, сам Баснер, осаждаемый у кафедры небольшой группой прихлебателей. И пока Шива наблюдал, как страшный Каббалист приказывал своим големам творить еще больший произвол, ему открылось все устройство их тайного сговора. Это не было семитским соглашением обоюдной выгоды, нет. Точно так же, как Баснер намеревался устранить Шиву Мукти при помощи психов-убийц, так и Президиум Старейшин Психо-Зиона следил за сообществом, включая не только отдельных несчастных бездельников, но целые скопления невротиков мелкого калибра, которые будут месяцами и даже годами лежать на твердой почве здравомыслия, пока кто-то случайно об них не споткнется. Нет, тут была кампания коврового бомбометания по культуре посредством производства психических болезней. Вся нынешняя зацикленность на умственных отклонениях — их рук дело, это они насаждают ее везде, куда ни посмотришь — на страницах женских журналов, по телевизору в дневное время, в академической прессе и в отделах «Помоги себе сам» крупных книжных. Тяжело больными в психическом плане — теперь снова загнанными в сообщества — были как раз федаины, террористы-самоубийцы этих монстров, обученные взрывать набитые людьми торговые центры, чтобы повергать в шквал паники счастливых покупателей.

Тут Шива Мукти прервал свои разоблачения, обнаружив, что сам разоблачен. Он заметил, как Баснер отвернулся от группы людей, с которыми только что беседовал, — лысый мужчина в костюме с мехом, женщина-кадавр с гепатитной кожей, еще одна особа неправдоподобно высокого роста с дирижаблями грудей, — и поманил Шиву составить им компанию; на его жабьих губах играла размашистая улыбка, манера Баснера была напыщенной, наигранной в квадрате, как у актера, исполняющего роль актера. Шива отступил на несколько метров и столкнулся с мерзким обронзовевшим Алканом, великим отцом-основателем «Имплицитного метода в психоанализе». Тот взвизгнул, повернулся на каблуках и выбежал из комнаты.

«А это Шива Мукти, — обратился Баснер к своим прихлебателям, — игривый, как жеребенок. Разумеется, я уже некоторое время наблюдаю за ним». И четверо его собеседников понимающее захихикали.

Зак Баснер был озадачен, вернее, находился в совершенном замешательстве. Ему не было видно, как этой молодой особе, сидевшей перед ним, с белой, будто бумага, кожей на открытых участках и пепельно-черной в местах, скрытых под пепельно-черной одеждой, удавалось сохранять вертикальное положение. Снаружи комнаты, в разгаре озаренного солнечным светом утра, во дворе психиатрического отделения «Хис-Хоспитэл» три немолодые пациентки, которые непонятным образом навсегда приютились в щелях отделения, как свернувшиеся сухие листья поздней осенью, что-то бормотали и кудахтали сами с собой, растягивая деревянные четки, насколько позволяли кожаные нити.

Баснер устроил больше, чем просто поверхностный осмотр… он заглянул в записи… Лиз Гуд, попросив медсестру присутствовать при этом. Осторожность никогда не бывает излишней, если имеешь дело с истериками, и Баснер знал по себе, чем сие может обернуться. Возможно, Лакан рассматривал женскую истерику как культурную икону, но, по представлениям Зака Баснера, в худшем случае это было опасной неприятностью, в лучшем — хорошим шилом в заднице.

Когда Лиз Гуд сняла с себя пепельно-черную облегающую одежду, ее задница больше всего напоминала общипанную гузку цыпленка. Мягкая плоть, вся в цыпках, была разрезана пополам идиотскими и совершенно непривлекательными сатиновыми с виду стрингами; кусок одежды, по мнению Баснера, имевший такое же отношение к нижнему белью, как сноска к основному тексту, но у него не было ни сил, ни желания попросить ее снять этот предмет туалета. Стринги смотрелись как наружный скелет, нелепый тазобедренный пояс, натянутый на внешнюю сторону субтильного тела. Она радостно и простодушно заявила, что понятия не имеет, что с ней такое, призналась только, что длительное время пребывала в летаргии и изнеможении, что и привело ее в отделение экстренной медицинской помощи.

Баснер заново ознакомил Лиз Гуд с теми фактами, обсуждая которые дежурный врач и сестры успели хорошенько перемыть ее тощие кости:

— Уровень гемоглобина у вас в крови — шесть, мисс Гуд, понимаете, шесть! Уровень здоровья — где-то от двенадцати до четырнадцати. Неудивительно, что вы ощущали сильную усталость и упали в обморок сегодня утром: по всем признакам вам полагается уже давно быть в гробу! Вы меня понимаете: в гробу!

Запихивая свои бледные конечности обратно в черные, пахнущие пачулями одежды, словно змея, влезающая в сброшенную кожу, Лиз Гуд остановилась и наградила Баснера изнуренной улыбкой, отягощенной любопытной смесью презрения и самоосуждения. Баснер был в замешательстве.

Он опять зашуршал бумагами, но не нашел там ничего, кроме результатов анализов и нескольких замечаний. В ответ на стандартные вопросы Лиз Гуд в любом случае не сообщала ничего информативного. Она отрицала наличие постоянного места жительства, лечащего врача или близких родственников. У нее не было ни профессии, ни истории болезни, ни религии. Она назвала свой возраст — двадцать восемь — и пол, но, судя по манере общения с Баснером, эти сведения удалось из нее вытрясти под страхом тюрьмы.