Квантовая теория любви - Дэнни Шейнман Страница 34

Вот вы, три моих мальчугана, все вместе. Фиш, подведи Исаака поближе. Подойди ко мне, малыш. Приляг вот сюда. Раз — и заснул. Счастливчик. Довид, если хочешь, можешь поиграть в уголке со своим паровозом. Я вас очень люблю, но вы еще маленькие и ничего из моих слов не поймете. А ты, Фишель, мотай себе на ус. Расскажешь все братьям, когда подрастут. Расскажешь своим детям.

На чем я остановился? Не помню. Ах да, на Сретенске. Лотта была очень далеко. А смерть совсем близко. Целые штабеля трупов складывали в сарай на склоне сопки. Умирающие лежали на полу у моей койки и под койкой и ждали, когда я отправлюсь в сарай и освобожу им место, пусть даже ненадолго. Война полыхала вовсю, и конца-краю ей было не видно. Некоторым казалось, что они до последних своих дней просидят в Сибири. А меня смерть уже не пугала. Я был на все готов, только бы избавиться от невыносимой боли. В полузабытье, между сном и комой, я возносился над окружающим, смотрел с высоты на свое тело, лежащее на кровати, жмурился от ослепительного света, льющегося сверху, пронизывающего пространство, и, казалось, воспарял все выше и выше…

От людей, побывавших на грани смерти, я нередко слышал, что в такие минуты вся прожитая жизнь проносится перед глазами. У меня было не так. Я видел детей, целую толпу голеньких детишек с прекрасными личиками и чистыми невинными глазами. «Это ангелы и херувимы», — думалось мне. «Папа, дедушка, прадедушка», — залепетали малыши, обращаясь ко мне, и я понял: это мои дети, внуки и правнуки. Они были совсем не похожи на вас, но среди них был ты, Фишель, и Довид, и Исаак. Они пришли ко мне из будущего, я был им нужен. Я вытянул руку, желая коснуться тебя, но ничего не вышло, хоть ты и стоял неподвижно. И я понял: надо возвращаться. Еще поживем.

Нам кажется, мы распоряжаемся своей судьбой. Это неправда. Как раз наоборот: мы следуем тому, что нам предначертано. А порой мы провидим будущее. Благодарю тебя за то, что показал мне его. Когда я очнулся, во мне не осталось и тени сомнения: я буду жить. И я не стану дожидаться конца войны. Поправлюсь окончательно, наберусь сил — и сбегу.

С наступлением весны люди в лагере как-то приободрились. Хотя особенно радоваться было нечему. По слухам, война зашла в тупик. На западе войска зарылись в землю; между французами и британцами с одной стороны и немцами с другой шли кровавые битвы ради нескольких метров территории. На востоке немцы выбили русских из Польши, а на большее сил у них недостало.

Времени у нас было столько, что в лагере возникло некое подобие университета. Преподавались разные дисциплины — от истории до инженерного дела. Я обучал немцев русскому языку, немцы занимались с венграми немецким, а вот учить венгерский не желал никто. Мастер-мебельщик из Вены обучил меня резьбе по дереву. И мебель я теперь мог делать сам. Стул, на котором ты сидишь, изготовлен мною, как и вот этот шкаф. Через Красный Крест мы получили массу книг, хватило на небольшую библиотеку. Мы организовали хор, устраивали театральные представления (прежде я ни разу не бывал в театре), ожесточенно спорили о политике и играли во все мыслимые игры. Карточные, в первую очередь.

Я был еще очень слаб, тяжкий физический труд был не для меня. А вот Кирали и многих других, когда растаял снег, направили на строительство дорог и полевые работы. Русских-то мужиков забрали на фронт. Ничего, и наши кое на что сгодились. В том числе и по женской части. Захватывающие истории, кого еще он сегодня лишил невинности на сеновале, не сходили у Кирали с языка. Ухмыляешься, Фишель? Вот подрастешь еще чуть-чуть… Правда, сеновалов в Берлине не найдешь, надо ехать за город. Вроде бы сибирские девчонки были не такие недотроги, как европейские. Кое-кого из венгров они очень даже привечали. Кирали уверял, что пока мужчина не познал женщину, он и не мужчина вовсе. Мне все это казалось очень поучительным, сам-то я в жизни своей никого не соблазнил, а Кирали уж так все расписывал…

В Сретенске Франц стал говорить по-немецки куда лучше, а ведь венгерский крестьянин, знающий немецкий, редкость, а уж бегло болтающий и вовсе диковина. Откуда он такой взялся, удивлялся я. Оказалось, мать у него была австрийка, она и назвала его Францем. Отец у него был очень жестокий человек, избивал мальчишку до потери сознания, а когда Кирали исполнилось двенадцать, бросил их с матерью и ушел к другой женщине. Мать спилась, хозяйство пришло в упадок, и Франц был рад-радешенек, когда его забрали в армию.

Силы мои прибывали с каждым днем. Я трудился на кухне кашеваром, гречневая каша, заправленная свиным салом, составляла основной наш рацион. Да-да, не удивляйся, Фишель, у нас в лагере все евреи ели свинину, голод не тетка. И я поглощал шкварки, аж за ушами трещало, только бы поскорее поправиться. Ради Лотты я был готов на все. По-прежнему писал ей письма, но даже и не пытался отправить — копил деньги на побег. Да и не дошла бы от меня весточка, ведь мало того, что почта работала из рук вон, так я и адреса толком не знал. Письма получались печальные и страстные, я же писал без оглядки, зная, что она их никогда не получит.

Дорогая Лотта!

Уже целую неделю образ твоих страстных губ преследует меня неотступно…

Дорогая Лотта!

Помнишь, как-то зимой выпало столько снега, что Каминские никак не могли открыть входную дверь, и мы целыми часами лепили снежных баб на склоне холма…

Лотта, любимая!

Жди меня, дождись меня. Мне без тебя очень плохо. Если ты найдешь себе другого, я этого не переживу.

Дорогая Лотта!

Запах медвежьего жилета кажется мне бесподобным, я наслаждаюсь им, ведь под этой шкурой спала ты…

Я научил Кирали играть в шахматы, и мы много часов провели за доской, споря обо всем на свете. Выигрывать-то я всегда выигрывал, а вот в спорах частенько уступал.

Как-то я спросил его:

— О чем ты думаешь в тиши ночи? Перед тем, как заснуть?

Кирали как раз обмозговывал свой ход.

— Не понял. Ты это о чем?

— От какой мысли тебе не отделаться, что для тебя самое главное?

Кирали поднял глаза от доски и задумался.

— У меня в голове гвоздем засела мысль о смерти. В лицах людей, в белизне снега, в густо политой кровью земле полей сражений я вижу смерть. В себе самом я чувствую смерть. Это только с виду я живой, а на самом деле — мертвец. Что за жизнь у меня? И разве это жизнь? Беру конем пешку.

— Тогда ради чего жить?

— Я живу просто по привычке. К плохому быстро привыкаешь. Твой ход.

Я поставил ему шах.

— Прозевал, — промычал Кирали. И резко повернулся ко мне: — Ну, в чем ты сам видишь смысл жизни, можешь даже не говорить. И так весь лагерь знает. У тебя свет клином сошелся на твоей Лотте. Все письма ей пишешь. Письма без адреса. А откуда тебе известно, что она без тебя не выскочила замуж? Кувыркается, наверное, сейчас с кем-нибудь. Точно как эти русские девчонки.