Духи времени - Лев Рубинштейн Страница 34

Прошу понять меня правильно. Я вовсе не адепт концепции рая в шалаше и его ближайших окрестностях. «В тесноте, да не в обиде» не есть мой позитивный идеал. Я всего лишь хочу сказать, что детское сознание, мое по крайней мере, в общем-то, было вполне глухо к вечному советскому «жилищному вопросу». Уверяю вас: не было места уютнее, чем под круглым столом, покрытым бордовой плюшевой скатертью с бахромой. И боюсь, уже никогда не будет. И не отыщется уже никогда ничего раздольнее, чем пыльный двор с дровяными сараями и бельевыми веревками. Проблема каких-то специальных «уличных зрелищ» никогда не стояла.

Хотя нет, не совсем так. Я помню, как мучительно хотелось праздника, как душа рвалась к чемуто небывалому, выходящему, так сказать, за пределы. И оно, выходящее, представьте себе, таки обнаруживалось в этом скученном и монохромном мире. Помимо праздников общих, вроде Первого мая, когда во двор высыпали принаряженные девочки и мальчики в новых негнущихся сандаликах (будь они неладны), были и прочие, неконвенциональные события и зрелища. Я не забуду никогда, с каким замиранием сердца, с каким предвкушением прикосновения к мрачной и величественной тайне несся я на зов услышанного за километр духового оркестра. Почему я, да и все мы так любили похороны? А дорожные аварии? А драки у пивного ларька? А появление во дворе чьей-то новой «Победы»? А пожары? Чем, скажите, не зрелища?

Нет, нельзя сказать, что никакого представления об уличной жизни в других временах и пространствах мы не имели. Все-таки книжки и кино являли нам более или менее красочные образцы карнавалов, ярмарок и прочей улично-площадной стихии. Сегодня самое время признаться, что заветной моей мечтой до сих пор является обладание настоящей шарманкой в рабочем состоянии. Казалось бы, уплыл безвозвратно объект моей мечты в недостижимые музейно-мосфильмовские дали. Так нет же: одним из первых и, надо сказать, наиболее сильных впечатлений от Парижа, куда я попал лишь на сорок третьем году своей жизни, был живой шарманщик на бульваре Сен-Мишель. Жива, жива шарманка! А значит, станет она однажды и моей. Главное – не расставаться с надеждой.

У нас же никакой несанкционированной свыше уличной музыки не было и быть не могло. Духовой оркестр в парке по воскресеньям – это можно, иногда. Визгливая гармошка из открытого окна – это пожалуйста. Впрочем, в электричках моего раннего детства пели инвалиды, но это разве ж музыка? Сплошная мука. Один раз в конце 70-х годов я увидел и услышал на Пушкинской площади маленькую группу музыкантов. Играли они недолго – ровно столько времени, сколько милицейскому наряду из ближайшего отделения понадобилось дойти до места преступления. Перестройка началась с разрешенного Арбата. Постепенно поющий, играющий и жонглирующий Арбат расползся по центру столицы, но это уже другая эпоха.

А тогда черно-белую скуку городского ландшафта некоторые «горячие головы» пытались оживлять самими собой – нетривиальностью собственного облика и дозированной эксцентричностью бытового поведения. Это было безусловным вызовом, по крайней мере так это воспринималось государством, данным нам в наших ощущениях. Я помню, какой ужасающей была Москва в дни Олимпиады 80-го года. Я помню пустынные улицы и напряженную тревожную тоску в глазах редких прохожих. На безлюдной, как в похмельном сне, улице Горького я случайно встретил свою приятельницу. «Слушай, – сказала она слегка возбужденно, – я сейчас вон там, на Пушкинской, увидела классного парня – шел навстречу. Он выглядел, знаешь, как какой-нибудь персонаж братьев Гримм. Через плечо палка, на палке котомка. В шляпке такой забавной». – «Здорово», – говорю я. «Здорово-то здорово. Только шел-то он в сопровождении двух ментов».

Проблему уличной жизни на свои могучие плечи взваливало само государство, устраивая нам по праздничным дням омерзительные «народные гулянья». Все выглядело там как на агитпроповских плакатах, только еще противнее: какие-то повизгивающие в такт грохочущему салюту девки, какие-то алчущие драки пригородные подростки, какие-то измазанные шоколадом и помахивающие мятыми флажками полусонные дети, оседлавшие в меру поддатых папаш. Гулянье, одним словом. Народное.

Спектр значений русского слова «гулять» весьма широк – от академически невинного «пойдем погуляем» до сакраментального, наделенного оттенками явной или неявной деструктивности «ох, погуляли вчера!». Гуляют по улице, гуляют в саду, гуляют на свадьбе (да еще как), гуляют «по буфету», или уж совсем: «гуляет с кем попало, вот и нагуляла».

Гуляют все! И мы гуляем. И будем гулять независимо ни от чего.

«Улица корчится безъязыкая», – написал поэт. Можно сказать и так. Но можно и по-другому. Улица, даже самая безлюдная и самая захолустная, всегда зрелищна и всегда эстетически содержательна. Вопрос лишь в том, умеем ли мы различать театральную, музыкальную и поэтическую составляющую повседневной уличной жизни. Умеем ли мы отдаваться ритму дворницкой метлы. Умеем ли обнаруживать радугу в струях поливальных машин. Умеем ли разглядеть за анонимной физиономией первого встречного экзистенциальную драму. Готовы ли воспринять как поэтическое откровение корявую надпись на ржавом гараже.