Мистер Пип - Ллойд Джонс Страница 34

Собирались мы каждый вечер; кто-то садился, поджав под себя ноги, кто-то, положив руки под голову, растягивался на земле, чтобы считать звезды, которые появлялись в небе одна за другой, точно пугливые рыбки из расщелины в рифе. Некоторые стояли, как будто вот-вот собирались уйти (но всегда оставались до конца).

Моя мать всегда приходила последней. Для нее это было делом принципа. Она любила показать, что у нее есть дела поважнее.

При помощи этой уловки мама надеялась произвести впечатление — если допустить, что кто-то вообще снисходил до того, чтобы ее заметить. Она дожидалась, когда прибежит к костру последний из припозднившихся слушателей. И только тогда позволяла себе роскошь передумать и, раз уж выдалась у нее свободная минутка, послушать мистера Уоттса, тем более что он в последнее время обнаруживал способность удивлять.

Если приглядеться, можно было заметить, как мистер Уоттс уходит в себя. У него закрывались глаза, будто необходимые слова оказались далеко-далеко, как еле видные звезды. Он никогда не повышал голос. В этом и не было нужды. Тишину нарушало только потрескивание костра, шепот моря да ночная живность, которая шевелилась на деревьях, пробуждаясь от дневного сна. Но при первых звуках рассказа живность тоже умолкала. Деревья — и те прислушивались. Да что там деревья — даже старухи: они с благоговением внимали каждому слову, как в свое время на проповеди, сидя под крышей и глазея на белого пастора-немца.

И парни-мятежники увлеклись не меньше нашего. Три года провели они в джунглях, заманивая в гиблые места краснокожих карателей, и были способны на все, но при свете костра я видела, что у них смягчается и перестает бегать взгляд: им бы в школе учиться. По сути, они были мальчишками. Тот, с сонным глазом, выглядел, наверно, лет на двадцать. А остальным и двадцати не исполнилось.

Сегодня я вижу в них почти детей — одетых в лохмотья, с ружьями от другой войны. Но у них была власть. Власть задавать вопрос, которого не задал никто другой. Кто ты есть? Вначале им требовалась только информация. Но мало-помалу их затянул рассказ мистера Уоттса. К вечеру третьего дня положение устоялось. Мистер Уоттс сделался Пипом, а они — как и мы — стали слушателями.

Мистер Уоттс старался найти отклик у всех и каждого. При всяком упоминании Грейс мы подползали чуть ближе, чтобы подобраться к истории нашей землячки, попавшей в мир белых. Примерно через полчаса у мистера Уоттса начинал срываться голос, и мы понимали: вечерний рассказ подходит к концу. В какой-то момент учитель прерывался на полуслове, и многие из нас задирали головы, чтобы по его примеру вглядеться в черноту ночи. Это была уловка: опустив глаза, мы видели, как он уходит по направлению к своему дому и скрывается во мраке.

Не стану дальше воспроизводить его рассказ — пора остановиться. Но я до сих пор ношу в себе главные вехи этой истории, которую про себя называю тихоокеанской версией романа «Большие надежды». Подобно оригиналу, версия мистера Уоттса приходила к публике по частям: она была растянута на несколько вечеров, чтобы закончиться к установленному сроку.

На это время мистер Уоттс объявил школьные каникулы, поэтому дети видели его только по вечерам. А в дневное время мы опять валяли дурака.

По этой причине, завидев однажды утром, как мистер Уоттс поднимается по склону, я увязалась за ним. Не для того, чтобы задать вопрос или поделиться восстановленным отрывком из книги «Большие надежды», и даже не для того, чтобы узнать, доволен ли он моим переводом. Я увязалась за ним бездумно и преданно, как собачонка, которая встает и бежит вслед за хозяином, или ручной попугай, что сам летит хозяину на плечо.

Я догнала мистера Уоттса у могилы миссис Уоттс. При моем приближении он слегка повернул голову, просто чтобы узнать, кто это, и, не найдя повода для беспокойства, опять устремил взгляд на могилу. Я увидела, что ему на шею опустился москит. Мистер Уоттс то ли не заметил, то ли не придал этому значения. Некоторое время я постояла рядом, глядя туда, где покоилась в земле миссис Уоттс.

— Ты умеешь хранить секреты, Матильда? — спросил он. И, не дожидаясь ответа, продолжил: — В ночь после полнолуния придет лодка, — сказал он. — Значит, через пять ночей Кристиан Масои поведет нас к месту ее прибытия. Несколько часов в открытом море — и мы будем на Соломоновых островах, а дальше… ну, дальше сама решай.

Я проглотила язык, и мистер Уоттс подумал, что знает причину моего молчания.

— Маму тоже возьмем, Матильда, — сказал он после паузы.

Но я-то подумала не о ней. Я подумала об отце. Наконец-то я его увижу.

— И вот еще что, Матильда. Это очень важно. Пока я не дам добро, ничего не говори Долорес. — Я по-прежнему смотрела на могилу, но чувствовала на себе взгляд мистера Уоттса. — Ты хорошо меня поняла, Матильда? Кивни, чтобы я знал.

— Да, — ответила я.

Трудно выразить словами всю глубину его слов, необъятность надежды.

Мистер Уоттс звал меня бросить единственный известный мне мир. Может, во сне меня и посещали такие картины, но наяву я даже помыслить не могла о том, чтобы распрощаться с островом. Трудно было представить, что тот большой мир захочет меня принять.

Он сказал:

— Ничего не бойся.

— Я и не боюсь, — ответила я.

— Вот и хорошо. Бояться не надо. Но я тебя предупредил, не забудь, Матильда.

— Не забуду, — пообещала я.

— С Долорес я сам поговорю, не сомневайся. Но до поры до времени это останется нашей тайной. О ней знаем только мы с тобой и эти пальмы. Да, и еще миссис Уоттс.

Опять я лежала без сна в потемках наедине со своей тайной, слушая, как посапывает мать. Мистер Уоттс ей не доверял. А теперь, попросту говоря, мне тоже было велено не доверять ей того, что я узнала: без малого через неделю она вместе со мной и с мистером Уоттсом уедет с острова. И кто знает, возможно, еще через пару недель она увидится с моим отцом.

Меня прямо распирало. Как-то она спросила, не хочу ли я ей что-нибудь сказать: мол, она услышала, как у меня в голове крылья хлопают.

— Это я просто задумалась, — сказала я.

— О чем?

— Ни о чем, — ответила я.