Русский садизм - Владимир Лидский Страница 34

Побеседовав таким образом, выхожу я из Управления, а навстречу мне кидается некая бабенка с очень даже смазливым выражением в лице. «Гражданин начальник, — говорит она, умоляя голоском, — уделите время, очень буду вам за это благодарна». — «У меня — отвечаю ей, — дорогая девушка, есть приемные часы и минуты отдыха; и вот сей момент выпали мне те редкие минуты; направляюсь в семью и к домашнему уюту, чтобы умственный строй моего мышления имел возможность отдохнуть, но вы пренебрегаете заведенным распорядком и дерзко нарушаете законные установления». — «Пожалуйста, гражданин начальник, — не слушает она, — что угодно ради вас…» И тут как будто пахнуло мне в лицо горьким черемуховым запахом, и я почувствовал кураж своего взбудораженного организма, ладони у меня вспотели, и я сказал себе: «Моя воля — это закон. Моя власть — это закон. Мои желания — это закон. Ты будешь делать все, что я хочу. А я хочу такое, что тебе не снилось. И то, что я хочу, ты потом будешь вспоминать с омерзением, и тебе будет так стыдно, что ты захочешь отравиться, только бы не вспоминать. И при всем при том с энтузиазмом будешь делать все, что я велю, ведь ты в моих руках, ты на моем крючке, я подсек тебя за твою пухлую губку и выбираю леску, подтягивая все ближе твое беззащитное тельце. Мне знакомо это лихо, — оно называется любовь, — я его хлебнул с девушкою Лёкою, и вижу его в твоих глазах, оно плещется в зрачках, оно хочет, да не может, оно пытается, да не выходит, и все эти попытки ничего не стоят — ни гроша, ни иного мизера, потому что я — разрешаю, я — позволяю, я — даю согласие, я — благосклонно уступаю, я — милостиво соглашаюсь, я — усмиряю это лихо, которое плещется в твоих глазах, оно в моей власти, и ты — в моей власти. И даже — более того, — я знаю, за кого попросишь, чую, собачьим нюхом чую, ты — разрешение моей проблемы относительно одного ржавого штыря, того, что зажал мои новые награды, не смиряется и не хочет подчиниться. А теперь вот знаю я, чем его ломать, как заставить его скрюченные пальцы разомкнуться и выпустить на волю изнемогшую в сопротивлении душонку. Это лихо победит тебя, лихо, которое называется любовь…».

И говорю ей тогда: «Только назови фамилию…». Она отвечает как по-писаному: «Господи, — Михайлов…».

Как горжусь я своим классовым чутьем, думается, это тятина заслуга, ну, а все, что далее, — я, пожалуй, вынес из училища и сию науку стану применять следующим образом: «Раз попался твой мужик, — говорю ей, — отвечать ему придется по всей строгости закона. Вменяется ему очень многое и все почти расстрельное, и он даже кое с чем согласен, однако факты шпионажа признать затрудняется. Я тебя отправлю до него, а ты уж ему втолкуй, что правосудие у нас гуманное, и коли он раскается, открыв мне без утайки всю правду, я его спасу от стояния возле каменной стены и ожидания ужасного мига расстрела. Пускай сотрудничает с нами и помогает следствию, которое что-то больно затянулось и не видать ему конца из-за этого Михайлова, а ведь нас ожидают новые, неоткладные своею важностью дела». Тут она посмела возразить: «Гражданин начальник, — говорит и смотрит мне под ноги, — а ведь вы его не сможете сломать. Он ни в чем не виноват, и даже если что признал, потом все одно — откажется, ведь он мною хорошо изучен. Вы лучше, знаете-ка, что? Взяли бы меня заменой, а его бы отпустили; я понимаю правила игры и на все отвечу — да. Дайте мне грехи, которые надобно принять, я приму их без ропота и гнева». — «Ну, — думаю, — вот тебе и моя воля! Как же я не досчитал и не дотумкал, что это лихо, коего название любовь, шагает часто в одну ногу с погибелью и смертью и порой меняется с ними местами? Вот кто победитель в нашем споре — эта кукла механическая с черными глазами, и она ничего не исчисляла, ничего не строила и не чертила планов, — она пришла и говорит: меняемся и вся недолга. И ведь права, права эта странная сученка, как я сразу не подумал; все — закрыто дело; руководители — Лисвицкий и она, дело на следующей неделе можно передать в суд». И говорю ей: «Ну, коли так, воля ваша, отпущу я завтра Михайлова». Она побледнела, как сумрачное небо, улыбнулась безумною улыбкой и пошла прочь по длинной-длинной улице. А ночью я послал своих орлов, они ее арестовали, привезли и все, что надо, сделали.

Утром прихожу в Спецучреждение, выпили мы с нею кофейку и приступили тихонечко к допросу.

Долго ли, коротко ли, подходит вечер; она на все сказала — да, и мы оба так устали, что давно уж надо отдыхать, но остался еще один вопрос и на него, я полагаю, ей судьба ответить — нет. Иначе не стала бы она меняться — ни с кем и ни на что — и сохранила бы себя ради продолженья рода, а погибший муж стал бы для нее легендой, и его именем гордились бы потомки. Надо же поднять ребенка, выкормить его и выучить, а без матери он вырастет ущербным — ну, почти как я — и не сможет отличить черное от белого. И вопрос тот должен я задать ей не по делу, а по жизни, чтобы уяснить себе, до какой отметки может пасть человеческая самка. И подходит время этого вопроса, и думаю — вот, хоть раз за целый день услышу от нее маленькое слово «нет» и спрашиваю: «Дети есть у вас?», а она смотрит мне в глаза, горько усмехается и снова, в который уже раз скорбно отвечает: «Да…».