La storia - Эльза Моранте Страница 34

«Ма, ты прелесть! Я сейчас принесу его домой! Там есть один песик, он меня всегда ждет возле табачной лавки!» — вне себя от радости закричал Ниннарьедду. Потом он на некоторое время замолчал, лелея в мыслях картины своей будущей жизни в обществе этой собаки — они, безо всякого сомнения, погружали его в состояние предельного счастья. И тут Ида, уже ругавшая себя за то, что уступила этой новой напасти, по-видимому, захотела извлечь и для себя кое-какую пользу из сложившейся ситуации. И она не без труда проговорила: «Послушай, Нино… я должна сказать тебе одну вещь… вещь очень серьезную. Прошу тебя — не говори никому ни слова об этом… об этом ребенке. В такое время лучше всего скрыть… скрыть, что он у нас есть. Но если люди дознаются и станут расспрашивать, то останется только одно — скажи, что это, мол, племянник, он остался без родителей, и его передали нам на попечение…»

В быстром взгляде Нино промелькнуло нахальство, сочувствие, ощущение своего превосходства — и полная независимость. Он повел плечом, скроил специфическую гримасу и ответил, приняв осанку революционера, сражающегося на баррикадах: «Если об этом спросят у меня, я отвечу: а вам какого хрена нужно?»

И в этот самый миг из кроватки послышался тоненький крик, тут же заставивший его расхохотаться. Засунув руки в карманы, он предложил матери: «А теперь мы отпразднуем появление Джузеппе! Ты ведь дашь мне на пачку сигарет, правда?»

«Я так и знала, тебе и из этого надо извлечь выгоду! Ты шкурник! И ты думаешь только о своем! И присваиваешь все, что только можешь! Хочешь устроить для Джузеппе праздник, а сам подаешь ему такие примеры? Тебе и шестнадцати еще нет, и что, в этом возрасте непременно надо курить?»

«Если не курить в шестнадцать, то когда же курить? В девяносто, что ли? — отпарировал он нахально и нетерпеливо. И тут же пошел в наступление, словно следуя порыву вдохновения: — И на мороженое дашь, ладно? Даже не так — мы купим два мороженых: одно — мне, другое — тебе».

«Нино, опомнись… Я что, по-твоему, миллионерша? Ты хочешь нас окончательно погубить! Да и потом это мороженое у частников, его неизвестно из чего делают…»

«Можно взять у молочника, рядом с табачной лавкой, он их делает на все сто».

«Или мороженое, или сигареты. Держи! Больше двух лир я тебе все равно не дам».

«Сигареты, и мороженое, и еще „Спортивный курьер“, и „Кинообозрение“. Ты забыла, ведь сегодня понедельник! Тут пять лир нужно, а вовсе не две. Ну ладно, ма, брось, опять начинаешь нудить, ты же не умрешь из-за этих занюханных пяти лир. Давай, ма, отслюни, решайся! Жмотишься хуже еврейки!»

Эта последняя фраза была обычным жаргонным выражением, никакого реального значения он в нее не вкладывал. Ни евреями, ни тем, что с ними происходит, Ниннуццо не интересовался вовсе, практически он знал о них не больше, чем о кимврах или финикийцах. Поэтому то, как мать невольно поежилась, прошло для него незамеченным. Но все же Иде нужно было отвести душу, и она прицепилась к нему по другому, изрядно заезженному, по правде говоря, поводу: «Послушай, сколько раз я тебе говорила — меня тошнит от этих твоих уличных манер, от подзаборных словечек. Ну кто скажет, что ты сын педагога и посещаешь классический лицей? Ты же выражаешься хуже извозчика! Ты ведь не из джунглей, у тебя образование, ты учился хорошему итальянскому языку…»

«Госпожа мадама, соблаговолите принять нижайшее приглашение: пожалуйте сюда один скудо».

«Ты грабитель… Видеть тебя не могу! Едва завижу, мне глаза начинает есть, словно дымом».

Нино, дрожа от нетерпения, начал насвистывать «Дойчланд юбер аллее». «В общем, давай сюда деньги», — прервал он ее.

«Деньги… Ты только о них и думаешь… На уме ничего, кроме денег!»

«Да без денег-то какой же праздник?»

Распаленный желанием пойти за гостинцами, не терпящий более никаких проволочек, он сейчас воспринимал узкое и замкнутое пространство квартиры как величайшую несправедливость. Он принялся расхаживать по комнате взад и вперед, раздавая пинки тапкам, тряпицам, пустому тазу — всему, что попадалось под ноги. «Гони монету, ма!» — заключил он, наступая на мать: ни дать ни взять, разбойник, да и только.

«Быть тебе вором и бандитом!»

«Быть мне командиром чернорубашечников. Как только подойдет мой год, я пойду сражаться за отечество и за дуче!»

Два последних слова он произнес с величайшим вызовом, словно это были ругательства. Чувствовалось, что перед лицом его детских притязаний всякого рода отечества и дуче, да и весь остальной мир становились лишь театральными героями и театральной сценой, и имели какую-то ценность лишь постольку, поскольку были нишей для его неистового желания жить. Снова он омрачился, вспомнив об этом своем совершеннолетнем возрасте, по достижении которого кончатся скандалы и всяческие обвинения в его адрес… Но тут вдруг эти мысли прорвались, а лицо озарилось первобытной радостью. В этот самый момент мать, вытащив из хозяйственной сумки потрепанный кошелек, протянула ему, наконец, вожделенные деньги. Схватив их со стремительностью знаменосца, занимающего только что отвоеванное поле сражения, он устремился к двери.

«Одеваться, значит, не будешь? Пойдешь на улицу голым?» — остановила его мать.

«А что такого? Уважать, что ли, перестанут?» — перебил он, подчиняясь, однако, необходимости. И пробегая назад, к стулу, на который он давеча бросил свою рубаху, он не удержался, замер на мгновение перед зеркальным шкафом и окинул себя удовлетворенным взглядом. Его ладно сбитое загорелое тело свидетельствовало о непрошедшем еще детстве, затылок был обрисован мягко, худенькие лопатки выпирали, но на руках уже обозначалась чисто мужская мускулатура, которой он и поиграл перед зеркалом, упиваясь самим собой в ненасытном желании самоутверждения. Потом, все так же не сбавляя темпа, он хотел было надеть форменную черную рубашку, но счел ее слишком заношенной и теплой и напялил беленькую трикотажную футболку, не поменяв при этом форменных авангардистских брюк. На разнобой этот ему было ровным счетом наплевать, так он спешил вырваться на улицу. Тут же его и след простыл.

Идуцца уже вполне настроилась, и даже с каким-то облегчением, на то, что в ближайшее время он не появится — ну, скажем, до позднего вечера. Зажав в кулаке пять лир, он летел на встречу со своей дворовой компанией, словно пчела на любимый подсолнух. Однако же не прошло и двадцати минут, как возня у входной двери возвестила о его возвращении. Но еще прежде него в комнату проник темно-рыжий песик, которого Нино вел на поводке; песик пританцовывал в настоящем пароксизме радости. Это была невысокая зверюшка, толстенькая, кривоногая, с хвостом баранкой. У нее была крупная голова, одно ухо стояло выше другого. В общем, это была типичная ничейная собака — или, как говорят славяне, бездомная собака. «Но как же так? Как же это? Что, прямо сегодня? Сегодня не надо, мы так не договаривались… Не сейчас, не сегодня!» — лепетала Ида, у которой от отчаяния пропал голос.

«А когда же еще? Я же тебе говорил, он меня все время ждет у табачной лавки. Он и сегодня там был. Весь этот месяц, пока меня не было, он сидел там и ждал. Он даже и на имя откликается! Блиц! Блиц! Видишь, он отвечает? Вот то-то!»