Пересуды - Хуго Клаус Страница 34

— Женат?

— Нет.

— Он, что ли, спец по мальчикам?

— Насколько я знаю, нет.

Она рассказывает, что люди считают, будто Рене — источник страшной болезни, распространяющейся в их деревне.

Он поглощает имбирные вафли.

Иногда, говорит Альма, она думает, что вряд ли стоит ожидать улучшения ее положения в деревне, даже если Рене не станет.

Ее прерывает блеющий смех, кровать сотрясается. Он едва не подавился. Лицо становится фиолетовым, только серые бородавки не поменяли цвета.

— О, о, о! — В восторге он валится на гору подушек. — Конечно, он мой сын. Узнаю родную кровь. Я умираю? Значит, все должны последовать за мной. Точно, мои гены!

Серебряный колокольчик в Его руке зазвонил, казалось, Он помолодел лет на десять.

— Альма.

— Да. (Всегда «да». Только для Тебя, больше ни для кого.)

— Он напугал власти, до сих пор их пугает. Даже если все умирающие вместе с умершими завтра утром восстанут с постели, чтобы дожить до Судного дня, то и тогда выйдет, что он нанес больше вреда, чем человеку назначено. Ах да, я полагаю, у меня аллергия на арахис. Если съем арахису, мне трудно дышать и все тело чешется.

— Одна инъекция антигистамина, — в Альме вновь пробуждается опытная медсестра.

Браунс входит тихонько, на цыпочках.

— Имбирные вафли кончились, — говорит Он.

— Немедленно займусь проблемой, — отвечает Браунс и исчезает, уже совершенно бесшумно.

— Это твоя вина, — говорит Альма. — Тебе не отвертеться, все указывает на тебя. Вся вина целиком ложится на тебя, только так оно будет правильно. Кто пожалуется, будет наказан. Мы не можем решать, что верно и что неверно в отношении таких, как ты, чтобы не довести себя до нервного расстройства. Ты сам должен определить это, все очень просто.

Браунс не стал закрывать дверь в спальню. Странная идея, однако. Сквозит. Он пытается поплотнее застегнуть халат, напоминающий церковное облачение и, должно быть, сшитый по мерке еще до того, как он жутко, непомерно разжирел. Почему Альме нельзя застегивать на нем халат, шить, мерить, гладить?

Альма смотрит на Него, как в последний раз, череп с прилипшими прядями светлых волос торчит из ворота халата, как голова черепахи, присыпанная охряной пудрой. Голова трясется. Синдром Паркинсона. В какого монстра превратился ее любимый.

Не такой уж Он и монстр, удобно откинувшись на подушки, Он рассказывает, что едва Он заболел, как со всех концов света стали являться его дети. Никому неизвестные матери объявляли, что выносили плод любви, именно Его любви, а не чьей-то еще, предъявляя бесспорные доказательства и данные под присягой показания, заверенные нотариусами и адвокатами; некоторые мамаши лично являются к его дверям, и Браунсу приходится их прогонять.

— Что ж он меня не прогнал?

— Время от времени Браунс дает себе передышку. Это позволяет ему держать себя в тонусе.

Из коридора доносится комментарий Браунса:

— Нечасто попадаются дамы, несущие свое горе с таким достоинством.

— Как тебе удалось это разглядеть?

— Имеющий глаза — видит.

Браунс вносит и ставит на постель сверкающее серебряное блюдо с имбирным печеньем. Пока Он жует в священной тишине, Альма глядит в окно. С прошлого ее визита подъездную дорогу расширили, оранжерея обрушилась, свет стал мягче. Потом Он говорит:

— У меня теперь аллергия почти на все. Я чувствую, как растут и отвердевают пятна экземы на коже. Иногда они чешутся, и я оживаю. Чем болен Рене? Малярией? Бери-бери? Посоветуй ему прыгать со скакалкой. Если не будешь отрывать пятки от земли, заболеешь бери-бери. Ах, ноги, ноги! Жирный Герман с трудом мог ходить оттого, что всю жизнь носил слишком узкие сапоги. Классно он их надул в Нюрнберге.

Треть блюда опустела.

— Иди сюда.

Она опустилась на колени у края его постели.

— Ближе.

Она пододвинулась ближе, оперлась на подушку. Его глаза налиты кровью, радужка — серая.

— Чего ты хочешь, малышка? Чек? На какую сумму?

— Я не затем пришла. — Она отстранилась.

— Не плачь! — распорядился Он. — Скажи, у Рене длинные волосы? Он носит цветные рубашки? Курит? Нюхает? Какие наркотики предпочитает?

— Никаких. Иногда — амфетамины.

Он одобрительно бормочет:

— Адольфины. Гитлер давал их пилотам вермахта.

Не позволяя Ему соскользнуть в прошлое, она говорит:

— Завтра или послезавтра за ним должны придти, предстоит расследование, тюрьма, я не перенесу этого. Я хочу, чтобы ты остановил их. Чтобы ты позвонил Государственному министру [80], он когда-то тебе помогал.

— И я ему.

— У Рене есть право…

— Помолчи о правах, — вдруг заорал Он. — Особенно при мне. Браунс, убери ее отсюда.

— Если ты не поможешь Рене, я напишу в газеты и на телевидение, они с удовольствием покопаются в твоем прошлом.

— Я не был приговорен.

— Был. «В отсутствие обвиняемого».

— Дело прекращено. — Он тяжело дышит.

— Ты видишь меня? — Альма притянула Его к себе за плечи. Почти коснувшись носом Его носа.

— Если захочу. — На неузнаваемом, бесформенном лице застыло упрямое выражение.

— Тогда ты увидишь, как я пройду сквозь огонь. Был тут один комиссар, которого заставили уйти на покой раньше срока, звать Блауте. Ты должен помнить имя.

— Блауте, — произносит тем же тоном, каким раньше сказал «Альма».

— И люди из ВОВ. Попроси отложить дело. Ненадолго. Дай своему сыну умереть спокойно.

Она разжимает руки, Он валится на подушки.

Браунс говорит:

— Пошли. Пошли, Альма.

И все, только это и было? Альма знает, как горько станет укорять себя за то, что пришла, что позволила обращаться с собой как со шлюхой, что уничтожила лучшие воспоминания, уничтожила прошлое.

— Я больше не увижу тебя, — единственное, что она может сказать, но бог любви слышит и преподносит ей последний подарок, рот, набитый имбирным печеньем, бормочет:

— Я помню все. Все три дня на резиновой фабрике «Феникс», в Эшвеге.

— Правда? — недоверчиво спрашивает она.

— Все. Даже снежных чудовищ.

У нее перехватывает горло.

— Спасибо, — говорит она и оглядывает комнату, запоминая желтые пятна на подушках, скомканные простыни, грязные окна, сквозь которые видны кипарисы и пустая чаша бассейна, окруженного колючей проволокой, засохшие пряные травы в огороде, аскета Браунса и обернувшегося монстром любимого, безмолвного и неподвижного. И все это она, невеста-дикарка из их общего прошлого, покидает, не оборачиваясь, выходит за дверь и спускается по лестнице, прямая, как струна, непобежденная.