Скользящие в рай - Дмитрий Поляков Страница 34

По радио передают Yesterday. Старый, добрый Yesterday на фоне ровного гудения кабака. Я ненавижу «Битлз» с их Yesterday. Их крутят ежедневно, ежечасно, с методичностью отбойного молотка. Битлами положено восхищаться, как старым, безукоризненным виски.

Поздно. Уже та пожухлая, светлая одурь, от которой и весело, и как-то зыбко. В такое время реальность несколько смещается и сонное опустошение заливает мозги, отчего все вокруг приобретает оттенок простоты и приветливости. Осев локтями на стойку, с блуждающей по физиономии сладкой улыбкой сказочника над нами нависает Назар. Его безмятежный вид показывает, что работе конец. Дома его никто не ждет, поскольку все уже спят, и он имеет возможность вернуться хоть даже под утро: наличие троих малышей избавило его жену от чувства ревности. Сейчас ему лучше всех, потому что он трезв и свободен – в отличие от нас, нетрезвых и слишком свободных для того, чтобы уметь ценить эту радость.

По залу шляется огромный рыжий кот Яков – приживалец Назаровой кухни. С этим котом Назар носится, как с любимым родственником, упреждая любые его капризы. Жрет кот исключительно сырую рыбу и, как ни странно, одно сваренное яйцо в сутки. Каждое утро наблюдается одна и та же мучительно однообразная картина: сонный Яков бредет к своей миске и внезапно каменеет с округленными до ушей глазами. Потрясение его всегда безгранично: в миске, девственно чистое и, главное, абсолютно целое, лежит яйцо. Минуту-другую кот не смеет пошевелиться – а как пропадет? Потом на брюхе ползет к миске и подвергает яйцо саперному обследованию, не веря своим глазам и рассудку. На морде – маска изумления: ведь я же вчера его уже съел! И так изо дня в день – жрет и забывает, жрет и забывает.

Сейчас он с эротической истомой обтирает наши штанины, пытаясь выдавить умиление, но его отпихивают, и только Удуев ласково грабастает Якова, чтобы мять и трепать за мохнатые брыли, полагая, что котам это должно нравиться.

– Оставь кота-то, – вмешивается из-за стойки Назар. – Он поел недавно.

Гусь подбрасывает кота на стол Скваронскому и громко смеется.

Из кухни доносится запах жареной рыбы. Падают на пол ключи. Ворчит за дверями кухарка. Звонит сотовый телефон. Марленыч с видом боцмана в капитанской рубке любовно протирает хромированный пивной сосок. Две подруги увлеченно шепчутся в углу, потягивая мартини. С ними безуспешно пытается установить визуальный контакт страховой агент Цветков, не раз заявлявший, что умеет знакомиться глазами. За бильярдом парочка второстепенных артистов из третьеразрядного театра, что за углом неподалеку, базарят об искусстве. Сейчас им важно до атома разобрать мотивацию Лира в сцене изгнания Корделии.

– Скучно, – усмехается Скваронский, стараясь усмирить растревоженного кота. – Зачем так глубоко вникать в содержание его поступков? Ведь Лир сумасшедший. Мало ли что может выкинуть сумасшедший.

– Ну, не скажите, – возражает Цветков. – Психов сейчас лечат. Может, ему надо.

– Это как ветер, – говорит Скваронский, ни к кому, в сущности, не обращаясь. – Он везде, повсюду, его не видно. И тем не менее он давит, толкается, мешает. Он ощутим. Поначалу тебя это злит, ты сопротивляешься его натиску. Но потом – суета, заботы, привычки. Тысячи обстоятельств. И с какого-то момента ты больше не замечаешь его. – Скваронский на миг умолкает. – Это значит, что ветер несет тебя.

Гусь незаметно стучит себя по виску: дескать, непорядок у конструктора с головой. Долговязый, колени циркулем, Гусь томится, ему неуютно в бездействии. Сейчас его внимание, как кенгуру, скачет по залу, не находя, за что уцепиться, но он все равно не уходит, потому что ему некуда уходить, не к кому, да и выходной.

– Особенно потеют ноги и голова. Все, что между, еще туда-сюда, парит несколько, но ноги – хоть выжимай. А еще холодеют конечности, немеют как-то. Такая, понимаешь, жарища, а в конечностях озноб. Парадокс. И кровь по жилам – как вода по брандспойту. Чувственно прет, с колючками. Бывает, стоишь поутру, прозрачный, неземной какой-то, в зеркале не видать, а душа тоненько так – и-и-и, и-и-и – наружу просит.

В наступившей паузе святочный голосок журчит умиротворительно и внятно. Принадлежит он сидящему в отдалении Антону Кизюку, соратнику Назара по несостоявшейся карьере журналиста. Впрочем, последнее время Кизюк при деле: в одной желтой газетке нашлось место. Он ведет так называемую алкогольную рубрику. Его редакционное задание – пьянствовать и затем описывать свои похождения в газете. За вечер Кизюк сшептался с таким же выпивохой, как он сам, и теперь задушевно делится с ним нюансами летнего похмелья. Этого Удуев пропустить не может. Он шумно разворачивается к ним всей своей нескладной массой и весело подмигивает Кизюку:

– Ты бы, Антоша, поменьше пива пил, тогда бы конечности не гудели. У нас один капитан на спор ведро выдул. Так его потом усмирить не могли, такой буйный сделался. Сами пожалели, что связались. Всю ночь блатные песни орал, ему даже из камер подтягивали. И которое дело вел – подъел случайно вместе с воблой, аккурат в месте чистосердечного признания. Утром прочухался, даже заплакал. У него тогда конечности тоже о-очень гудели.

– А на что спорили? – интересуется Марленыч.

– Да в том-то и дело, что на ведро пива! – Гусь превращается в долгий, икающий смех. Так смеяться не умеет никто. Никто в общем-то и не смеется, кроме самого Гуся.

Кизюк кротко косит в его сторону, пережидая. Затем он делает большой глоток пива и сурово спрашивает:

– Ты чего подслушиваешь?

Гусь опять заливается жизнерадостным смехом:

– Да я говорю, на пива ведро, мол, спорили! Он пиво выпил – и еще ведро! Вот конечности у него и… А что такого-то, я не понимаю?

– При чем тут твои конечности?

– Да не мои, господи ты! Просто совпадение такое, что у него от пива тоже конечности онемели… то есть – тьфу!.. руки, ноги, понимаешь? А, ну тебя!

Некоторое время Кизюк осуждающе следит за Удуевым, который от смущения не может принять достойную позу, потом, скорбно вздохнув, возвращается к мирному перешептыванию со своим собутыльником.

– Уж не случилось чего, Олег Филиппыч? – интересуется Цветков, удрученный невниманием к нему сидящих в углу подружек.

И впрямь, взгляд Скваронского вперился в лежащего перед ним на столе Якова и потух в задумчивости.