Хуже некуда - Джеймс Ваддингтон Страница 34

Первую половину сезона ничто не омрачало — так, разве слабенькая тень, будто легкое облачко в ясных небесах: слишком уж часто Микеля видели рядом с Акилом. Буквально через день. Парни уже начинали отпускать шуточки. Не столь мерзко, как Меналеон, даже по-доброму, ибо скорее отводили глаза общественности от главного. А главное — то, что череда беспримерных успехов Саенца, мягко выражаясь, по крайней мере отчасти (ведь нужны еще ноги, легкие, сердце и огромная сила воли) зависела от последних достижений спортивной медицины, а точнее, от неких таинственных процедур, никому более недоступных. Ну да каждый волен распоряжаться своим телом, как ему угодно.

Не обошелся «Тур» и без неожиданностей. Происшествие на горном севере Памплоны — яркий образчик того, как любые предположения и гипотезы о серийном преступлении в одночасье превращаются в… ну, скажем, очень грубый план пересеченной местности. Случилось это на крайней северной точке Пиренеев, на крохотном подъеме Лисарьетá — название, которого Патруль никогда и не запомнил бы, не будь он отсюда родом.

Первая неделя для команды «Козимо» прошла под знаком полного отдыха. Никто ни за что не отвечал, кроме как за опеку нового товарища — Саенца, который, по счастью, не нуждался ни в чьих заботах. Жизнь так и бурлила в нем. На трассе Акил шалил и резвился, словно школьник на каникулах. Не как сумасшедший, вы понимаете, но как человек, совсем недавно державший на руках крохотную дочку с бездонными лиловыми глазами; как мужчина, не знающий, куда ему девать избыток молодой силы в ногах. Вместо того чтобы свирепо крутить педали впереди всех, по-барсучьи супя брови, как это делал Бернар Ино, или же безопасно плестись в самом хвосте пелотона подобно Индурайну, готовому высвободить скрытую мощь только при крайней необходимости, Саенц изображал пастушью овчарку: носился по дороге то вперед, то назад и приглядывал за товарищами по команде. Когда борьба между спринтерами разгоралась не на шутку, он буквально раскидывал пелотон, чтобы проложить дорогу Жакоби, таща неоперившегося юнца за собой одним лишь усилием воли. Глаза Акила метали молнии, бронзовые волосы языками пламени трепетали на ветру.

Комментаторы не знали, что и сказать. Они привыкли рассуждать о тактике, а здесь… ни следа серьезности. Какое-то, мать его, цирковое представление. Или того хуже — сатира. Судите сами: поначалу Саенц вывел в лидеры «козимовцев» и Азафрана, пристроившись за их спинами и раздавая полезные советы, а то вдруг кинулся обратно, к бывшим дружкам из «КвиК», принялся размахивать руками, что-то выкрикивать, вдохновил парней на прорыв, убедил их, что Патруль и есть самый опасный враг, который, если его вовремя не остановить, неминуемо изменит ход велогонки, а с ней и судьбы истории, великий Азафран, кладезь таланта, силы и выдержки, — может, он и утрировал, но не так уж сильно, как некоторым хотелось бы. И вот, когда обе команды ушли в глубокий отрыв, не имея ни малейшего понятия, как себя дальше вести, Саенц вернулся к общей группе и распалил новую стайку рядовых гонщиков, до сих пор ничем себя не проявлявших. Однако же стоило парням превзойти себя, подыграть его шальному замыслу и нагнать именитых соперников, тут же на головы свежеиспеченной группы лидеров обрушилась яростная обвинительная речь. «Разве у вас нет сердца, нет чувств? — пылко взывал Акил. — Вспомните о дряхлых старцах тридцати пяти, а также о младенцах двадцати двух лет от роду, которые надрываются там, позади; подумайте, как тяжко бьются их сердца, как ноют натруженные ноги. Потише, потише, ребята, будем же милосердны, подарим шанс бедолагам…»

Тактику со стратегией вывернули наизнанку, обратили в посмешище, карнавал и анархию. А между тем не только в седле, но и за общим ужином Саенц совершенно не выказывал признаков душевной болезни. Как, впрочем, и злого умысла. Фаворит и не думал издеваться над кем-либо. Зачем это, когда можно просто поиграть?

Directeures sportives, не говоря уже о гонщиках, были начисто сбиты с толку. Никто уже не понимал, что творится. А главное, во время спектакля ни единая душа не смела нарушать установленные Акилом правила. Как только кто-нибудь пробовал уйти в отрыв, не получив на то благословения, Саенц забавы ради созывал соратников, в которых не испытывал недостатка, настигал строптивца, возвращал его в строй и преспокойно катил себе дальше. Представьте: неприятно, конечно, героически опередить пелотон и все же, утратив силы, проиграть за несколько метров до черты. Но когда вас методично и постыдно загоняют обратно, как отбившуюся овцу, — это уже чересчур. Охота была так выставляться!.. Под конец даже юные турки начали глядеть в рот Акилу, подключившись к общей потехе.

Ну так вот, Лисарьета — райский уголок, довольно покатый пятисотметровый склон под сенью дубов и каштанов. То справа, то слева от дороги журчал ручей в ослепительных бликах. Остатки мглистой прохлады таяли в лучах солнца. Никто особенно не торопился. Почти у гребня, там, где трасса круто забирает вверх, катили пятеро гонщиков «КвиК» и «Козимо», скорее держась рядом за компанию и демонстрируя камерам спонсорские надписи на майках, чем состязаясь в истинном смысле слова, а сотней метров ниже бок о бок ехали Саенц и Азафран, обсуждая отстрел перелетных птичек, ради которого на здешних холмах возводились специальные башни, — спорт это или все-таки бойня?

На крутом повороте Патруль первым углядел впереди три фигуры, припавшие к земле. В тот же миг ему почему-то захотелось загородить собой Акила. «Внимание, ребята, ушки на макушке», — особым жестом предупредил Азафран Саенца и Жакоби, тоже успевших заметить непонятную троицу (других зрителей рядом не оказалось). Гонщики видели только сгорбленные спины, закрытые грязными коричневато-желтыми плащами, похожие на панцири жуков, и большие соломенные шляпы.

Вдруг — взрыв, шквал, фиеста!

До незнакомцев оставалось метров десять, когда те внезапно подпрыгнули и развернулись на сто восемьдесят градусов. Широкие плащи взлетели, точно крылья. Выдолбленные из тыкв трещотки задребезжали невероятным стариковским хихиканьем, а хриплые голоса не в лад затянули песенку на мотив «Кукарачи».

— «Cucharadita, cucharadita…» — скрипели они, оттирая Акила от его товарищей, — «Маленькая чайная ложечка, где же твоя чашка? Разве не в ней ты стояла вчера?..»

Троица походила на ряженых «бандитов» с грошового бала-маскарада. С головы до пят музыкантов увешивали ножи, патронташи, пистолеты, кое-как вырезанные из картона и неряшливо размалеванные плакатной краской. У одного в руках оказалась красно-зеленая игрушечная гитара, и он забренчал на ней с усердием идиота. Плотное зловоние гнилой плоти разило наповал.

— «Las salchichas, las salchichas…» «Что делает колбасник со своими сардельками, когда они готовы, такие большие и жирные?»

Первый грохотал оперным басом, второй гнусавил через нос тонюсеньким баритоном, третий визжал высоким фальцетом, словно женщина, которая изображает мужчину, изображающего женщину.

— «Еl rey Choriso, el rey Choriso…» «Король-Воришка, карманы-то лоснятся от жира — не иначе, одолжил мясца?»

Потрясая пышными поддельными усами и драными бородками, незнакомцы надрывали глотки, вращали глазами и безобразно щерились.