Похороните меня за плинтусом - Павел Санаев Страница 34

После болезни, долго мучившей меня кашлем, сжатыми легкими ивысокой температурой, из-за которой в голове моей не раз еще грохотал страшныйбарабан, я поправился всего на две недели. Потом я начерпал валенками снег ипростудился снова. Простуда, которою Галина Сергеевна назвала странным словом«рецидивная», оказалась легкой. Температуры не было, я только кашлял исморкался в бумажные салфетки, которые бабушка дала мне вместо носовых платков.

— Платком все время будешь инфекцию к носу тыкать, а всалфетку высморкался и выбросил, — объясняла она.

Я сидел за партой, догонял разбежавшиеся на несколько картонокуроки и усеивал пол скомканными салфетками, доставая их из лежавшей на партераскрытой пачки. Уроки всегда нагоняли на меня тоску, с которой я сталкивался ссамого утра. Открыв глаза, я ужасался своему пробуждению и всеми силамистарался поспать еще, чтобы как можно дольше не начинать этот день, которыйвесь придется прожить только для того, чтобы завтра наступил еще один точнотакой же. С самого утра я знал, что сегодня не будет ничего приятного, ничеговеселого, ничего интересного. Будет столбик предложений, которые, пока я болел,писала в классе Светочка, будет математика со среды по пятницу, будет бритва ибудет бабушка. И так будет завтра. И послезавтра. И до тех пор, пока я недогоню уроки. А пока я буду догонять их, бабушка узнает новые. Почему нельзязаснуть и проснуться, когда все уже будет сделано?

Но сегодняшний день был особенным. Проснувшись утром, япочувствовал непривычную радость, которую не могла смутить притаившаяся возлепарты тоска. Я радовался тому, что весь день у меня будет занятие, которому непомешают даже уроки; занятие, за которое я с радостью отдал бы все свои редкиеразвлечения, — ожидание. Я ждал вечера. Вечером ко мне должна была прийтиЧумочка.

Чумочкой мы с бабушкой называли мою маму. Вернее, бабушканазывала ее бубонной чумой, но я переделал это прозвище по-своему, и получиласьЧумочка. Чумочка приходила очень редко — в месяц раза два. Бабушка говорила,что лучше бы она не приходила вовсе, но тогда ожидание исчезло бы из моейжизни, а значит, я всегда ужасался бы своему пробуждению, и ни одно занятие несмогло бы сделать так, чтобы, открыв утром глаза, я не захотел закрыть их сноваи проспать из нового дня как можно больше тоскливого и никчемного времени.

Я любил Чумочку, любил ее одну и никого, кроме нее. Если быее не стало, я безвозвратно расстался бы с этим чувством, а если бы ее не было,то я вовсе не знал бы, что это такое, и думал бы, что жизнь нужна только затем,чтобы делать уроки, ходить к врачам и пригибаться от бабушкиных криков. Как этобыло бы ужасно и как здорово, что это было не так. Жизнь нужна была, чтобыпереждать врачей, перетерпеть уроки и крики и дождаться Чумочки, которую я таклюбил.

Жалуясь своим знакомым, как со мной тяжело, бабушкаутверждала, что больше всех я люблю ее, но сам этого не понимаю, а видно это,когда я называю ее бабонькой. Как я называю ее бабонькой, бабушка всегдапоказывала и при этом зачем-то делала жалобное лицо. Потом она говорила, чтосама любит меня больше жизни, и знакомые, дивясь на такое счастье, восхищеннокачали головами и, сокрушаясь моей несообразительностью, требовали:

— Обними бабушку свою, что стоишь! Сколько сил она тебеотдает, пусть видит, что ты ее тоже любишь.