Гадкие лебеди кордебалета - Кэти Мари Бьюкенен Страница 34

Уйдя из дома мадам Броссар, я не пошла искать Эмиля в сарай отца Пьера Жиля или в брассери на рю Мартир. Поутру мне было плохо, меня тошнило, мадам Броссар принесла ведро и поставила у второй кровати в комнате Колетт, прикрыв меня одеялом. К полудню голова все еще болела, а живот скручивался узлом, но уже не извергал ничего, кроме капель желтой желчи. Я встала. Мари, наверное, с ума сошла. Я поплелась на рю де Дуэ, но получила там только взбучку от маман. Сначала она попросила у меня денег на пирог с мясом, а я сказала, что промотала недельную плату в кабаре. Тогда она принялась лупить меня прямо на лестнице, схватив метлу мадам Лега.

—Восемнадцать франков за один вечер!— вопила она, но скоро запыхалась и рухнула на ступеньку.

—На самом деле я испортила две рубашки, и с меня удержали деньги.

—Хорош врать-то!

—А ты спроси у Гийо.

Она нашарила в складках юбки фляжку, но не стала пить. Вместо этого она протянула фляжку мне. Я вспомнила, как Эмиль взял папиросу и тем самым принял сторону Пьера Жиля. Подумала, что, взяв фляжку, я приму сторону маман. И отказалась.

Маман пошла относить метлу мадам Лега, а я смотрела, как она спускается по лестнице. Как старуха. Поставив одну ногу на ступеньку, она подтягивала другую следом, хватаясь при этом за перила. Мечтая рухнуть на свой тюфяк, я открыла дверь и увидела, как Мари гладит Шарлотту по волосам.

—Ты дома,— сказала она и тяжело вздохнула. Тревога с лица никуда не ушла. Шарлотта скорчилась на стуле, глаза у нее были мутные, а лицо бледное.

—Ей плохо,— сказала Мари.

Я коснулась горячего лба Шарлотты. Матери, которая погнала бы ее в постель, у нас не было, так что это сделала я.

Горячка длилась почти до утра, и я отправилась в прачечную, не поспав и часа. Я вернула на место белье и долго думала, что мадам Броссар, хоть и ругалась, но все же дала мне с собой свиную котлетку и два мандарина, почти не перезревших.

Весь день в прачечной я мучилась из-за Эмиля. Я дошла до того, что представляла, как за запотевшим окном покажутся его широкие плечи и стриженая голова. Когда работа была закончена, я побежала домой, чтобы переодеться и посмотреть, как там Шарлотта, а потом пойти искать, где он сидит со стаканчиком.

Эта девчонка уже натянула пачку и стояла на одной ноге, задрав вторую высоко над головой. Мари, наверное, беспокоилась, что из-за пропущенного занятия у Шарлотты мышцы застыли. Ей бы стоило размяться, но Шарлотта делала только то, что ей хотелось. И, конечно, встала так, чтобы получше отражаться в зеркале. Я взяла запасную блузку из пустого шкафа, натянула ее через голову, вспомнив сиреневое платье и представив, как удивился бы Эмиль. Да, видел бы он меня с затянутой талией, всю завитую. Минуту я посидела у стола, чувствуя, как тяжелеют веки, как будто к ним привязали полное воды цинковое ведро. Пять минуточек, сказала я себе и опустила голову на руки. Пять минуточек — и на поиски. Но когда я проснулась, улицы уже стихли. Мне не удалось найти Эмиля.

Во вторник я весь день вертела ручку отжимной машины, а когда я пришла домой, Мари и Шарлотта встретили меня в дверях. Они сияли. Шарлотта подпрыгивала. Мари взяла меня за руку и сказала:

—Мы сто раз забывали тебя поблагодарить за все, что ты для нас делаешь, но сегодня наконец собрались.

Она продемонстрировала припрятанные в ведре три жареные куриные ноги, пару груш, свиной террин и багет. Конечно, я не смогла найти повода уйти на поиски Эмиля. И мы отправились на пикник. Сестры менялись — одна вела меня за руку, а вторая тащила ведро. По склонам Монмартра мы вскарабкались на пятачок вытоптанной травы перед базиликой, которую строили на вершине.

Пока мы ели, начался закат. Это было очень красиво. Розовый свет залил крыши Парижа, а небо пошло разноцветными полосами, желтыми, рыжими и красными. Потом мы лежали и смотрели, как в ночном небе зажигаются огоньки, а Мари перечисляла двадцать приятных вещей, которые я для нее делала, чтобы я не сомневалась, что она все помнит. Она загибала пальцы: я расчесывала волосы, спорила с месье Лебланом, вспомнила про именины, приберегла конфету побольше, купила любимую колбасу, гладила по спине перед сном, отнимала деньги у маман, учила покупать груши и так далее.

Шарлотта сделала то же самое, только у нее вышла двадцать одна вещь. Я сглотнула слезы, обняла их обеих и прижала к груди. Я знала, что они чувствуют стук моего сердца.

В среду я ушла из прачечной, мечтая наконец найти Эмиля. Он стоял на рю де Дуэ, прислонившись к стенке нашего дома, кроткий как ягненок. Я поддернула ворот пониже и сложила руки на груди, чтобы они, как корсет, подпирали грудь снизу. Я перешла улицу и прошла мимо него, гордясь тем, что не бросилась за ним, убеждая себя быть гордой.

—Антуанетта!— крикнул он.

Я поднялась еще на две ступеньки и оглянулась.

—Не хочу иметь никакого дела с таким наглым и подлым парнем, который спокойно смотрит, как его девушку бьют.

—Вы с Колетт кричали и бранились. И она ударила первая.

Я задрала подбородок.

—Пьер Жиль убил собаку.

Эмиль Абади, изволь посмотреть, как я ухожу. Смотри, как я поднимаюсь по лестнице, виляя бедрами не хуже Колетт.

—Колетт его дразнила.

Я делаю еще один шаг, и еще.

—Пьер Жиль говорит, что я трусливый, как блоха,— очень тихо говорит он. Оборачиваясь, я вижу, что он повесил голову.

—Пьер Жиль хвастун.

—Не в этом дело,— он садится на нижнюю ступеньку и прислоняется затылком к крошащейся штукатурке. Он очень похож на того парня, с которым мы вместе работали в Амбигю.

Еще до конца недели я решаю вышить в уголке хорошего платка — одной штуки никто не хватится — букву «А», чтобы он носил его в кармане и вспоминал обо мне. Я освоилась в прачечной, научилась понимать, от воска ли осталось пятно, от фруктового сока или от смолы, научилась выводить такие пятна теплым утюгом, кипятком или скипидаром. Оказалось, что бородатая женщина — Полетт больше всего на свете любит пошутить и сама не возражает, когда над ней смеются. Иногда прачки пели. Особенно хороша была Жюстин, обладавшая сильным, чистым голосом, похожим на колокольчик. Мы отбивали ритм вальками по белью. Мари уже три раза сказала, что она очень ценит мои усилия, ведь месье Леблан к нам больше не приходит. Она старалась улестить маман, которая каждый день удивлялась, что я соизволила встать и пойти в прачечную, и Шарлотту, которая сберегала всю свою нежность для мясника, у которого оставались обрезки грудинки, и зеленщика, у которого порой попадались яблоки похуже. Дни были долгими и утомительными, месье Гийо часто задерживал нас и после семи. Любая из нас могла уйти и найти место горничной — приседать перед хозяевами и спать с другими служанками — или работницы на фабрике — ютиться в темных тесных каморках, кашлять и работать рядом с сопливыми мальчишками за два франка в день. Белошвейки или модистки живут получше. Но если бы любая из нас умела шить, вышивать, кроить и простегивать, она давно ушла бы из прачечной. Мы годились только для того, чтобы скучать, оттирая пятна, и наваливаться всем телом на ручку отжимной машины.