Ироническая трилогия - Леонид Зорин Страница 33

– С пониманием. Сам под завязку занят. Бывает, что сутками с ним не видимся. Пономарев – генерал милиции.

Она вернулась к своей диссертации. Я чувствовал, что это и было ее дитя, предмет ее гордости. Впрочем, уже одно название говорило само за себя – «Нравственный кодекс советских спортсменов».

Я рассказал ей о Мельхиорове. Она закручинилась – не в подым! У разнесчастной Лужнецкой набережной просто ничтожный лимит жилья. Если б мой мастер был хоть гроссмейстер. Просто не знает, что и сказать.

С мягкой улыбкой я отвечал, что даже и десяток гроссмейстеров не стоят одного Мельхиорова. Все они вышли из Мельхиорова, словно из гоголевской шинели. Как на Атланте, на нем стоит вся наша шахматная школа.

Медленно гладя ее ладонь, я рокотал, что она, разумеется, мыслит как государственный деятель. Но, помня с незапамятных пор ее беспримерную доброту, а ныне узнав о ее анализе нашего нравственного кодекса, я не испытываю сомнений в том, что ее золотое сердце подскажет ей правильное решение.

Алея, как горизонт в час рассвета, она сказала с лирической дрожью:

– Умеешь, стервец, баб уговаривать.

Я удивленно развел руками – просто не знаю, как реагировать на незаслуженную хвалу. Но моя постная физиономия вряд ли ввела ее в заблуждение, тем более что я ее обнял.

Она с хрипотцой шепнула:

– Не здесь.

И, поймав мой вопросительный взгляд, выразительно усмехнулась:

– Квартиры, братец, за так не дают. Бесплатный только сыр в мышеловке.

Я понял, что за моего подопечного мне предстоит рассчитаться натурой.

После недолгого раздумья она решила, что мы увидимся у нее, в общежитии академии. Почему предпочла она соединиться под сенью общественных наук, а не в моем холостяцком приюте, мне не до конца было ясно. То ли боялась, что генерал пошлет следить за своей супругой какого-нибудь динамовца в штатском, то ли хотела остаться хозяйкой – я не углублялся в детали.

В назначенный час я был на Кудринской, неподалеку от Планетария. В будке восседала охрана. Старший, полистав свой реестр, выдал мне пропуск, сделав на нем надпись: «Для совместной работы». Я поднялся по темноватой лестнице. На этом греховном пути мне встретились два аспиранта – приветливый негр кофейной африканской расцветки и смуглый афганский человек. Вот здесь их начиняют взрывчаткой нашего передового учения и запускают в их дальние страны – из искорок там возгорится пламя. Я прошел по большому тенистому холлу, свернул в гостиничный коридор и постучал костяшками пальцев в пронумерованную дверь. Мимо чуть слышно прошелестел хрупкий миниатюрный вьетнамец.

– Можно, – услышал я ее голос.

Комната была небольшой, а обстановка вполне аскетичной. Стол, холодильник, шкаф, телевизор, кроме того – кресло и стул. Кровать не широкая, но просторная – крепкое надежное ложе. Все условия для совместной работы.

Она спросила:

– Ну, как добрался?

– Бдительно тебя охраняют.

Она прыснула и начала раздеваться.

Стараясь от нее не отстать, я мысленно сравнивал Анну Ивановну с Аней, и сопоставлял ту и эту. Бегунья на средние дистанции несколько утратила форму, но все же смотрелась совсем неплохо. Мой сальский колосок, разумеется, потяжелел, но это была добротная урожайная тяжесть.

Она тоже оценивала меня. Похоже, что осталась довольна.

– Смотрю, ты послеживаешь за собой.

– Так, для порядка, – пожал я плечами. – Гантельки, контрастный душ, отжимание.

– И хватит с тебя. Спорт – вредное дело. На стадионе тебе не ломаться, а я, даст бог, медаль присужу.

Я отозвался:

– Будем надеяться.

Прижавшись ко мне, она шепнула:

– Так, говоришь, охраняют меня? И есть от кого. Разве не правда? Ну, воры всегда хитрей сторожей.

– Так, значит, я – вор?

– Неужели нет? Даром, что ли, родители учат: чужую копну не молоти!

Если они меня и учили чему-нибудь этакому (в городском варианте), то их ученье мне впрок не пошло. Я молотил чужую копну, не ведая угрызений совести. Два забега на среднюю дистанцию привели ее в грустно умиротворенное, созерцательное состояние духа. Прильнув головой к моей груди, она ностальгически шепнула:

– Первенький мой…

И грустно добавила:

– Забыть не могу, как ты мне рассказывал, что мама велела тебе сторониться девушек из города Сальска.

– Да, – вздохнул я, – а я ее послушал.

Когда пришла пора мне отчалить, она сказала:

– Дай-ка свой пропуск. Отмечу тебе. А то не выпустят.

– Ты напиши, что работу мы сделали.

– И так поймут. Тут серьезные люди.

И впрямь, охрана, удостоверясь, что пропуск отмечен, сказала отечески: «Все в порядке. Можете следовать». Я вышел из кузницы идеологов в густой муравейник Садово-Кудринской.

Я бережно намекнул Учителю, что перспективы его неплохи. Когда он узнал, что я зашел со стороны Лужнецкой набережной, он только горестно рассмеялся: лишь чистый, как певчая пташка, лирик может толкнуться в этот гадюшник. Теперь ему ясно, что он обречен.

Я кротко заметил:

– Там видно будет.

Через неделю раздался звонок. То был потрясенный Мельхиоров. Он прохрипел:

– Сикамбр, ты гений. Ты – хитроумный Одиссей. С тобой говорит индивид с ордером. Почтительнейше снимаю картуз. Немногословные англичане так говорят о таких, как ты: «Он из атторни стал барристером». Твой правовой интеллект всемогущ. Еще раз повторяю: шапо́!

Должен сознаться, я был смущен. Не знаю, кто заслужил эту оду. Во всяком случае, не интеллект. Но Мельхиоров был в ажитации:

– Две комнаты! Совмещенный санузел. Есть и прихожая для вешалки. Территорию не окинуть глазом. Раиса Васильевна даже зажмурилась. Мою признательность, широкую, как море, вместить не смогут жизни берега. За несколько дней мы приберемся, и я приглашу тебя на пианство.

Я был благодарен Анне Ивановне. На сей раз появление женщины, бесспорно, принесло мне удачу. Однако через несколько дней мне позвонила Раиса Васильевна. Илларион Козьмич занемог, он бы хотел со мной повидаться. Она просит записать новый адрес.

Когда я катил по московским улицам, было уже совсем темно. Редкие тусклые фонари еле заметно освещали грязную вату талого снега. Душа моя ныла, а сердце скрипело.

Я вошел во вновь обретенное гнездышко. Оно было крохотным, власть не расщедрилась. Его еще не успели обжить, и домовой в нем не поселился. Мебель была расставлена наспех.

Бесшумная Раиса Васильевна меня проводила к Мельхиорову и тут же оставила нас вдвоем. Он полулежал-полусидел – подушки стояли почти отвесно. Лицо его стало еще худее, еще уже, и клюв старого ястреба теперь выделялся еще отчетливей. Он был небрит больше обычного, рябины его как будто попрятались в обильной темно-сизой щетине. И даже всегда молодые глаза, как показалось мне, поседели.