Дед - Михаил Боков Страница 33

Глаза разлепились, и он сказал:

– Варя!

Но Варя была далеко.

Зато рядом была боль. «Что, Андрюшенька, – метнулась она к нему, обволакивая. – Пробудился? А ну-ка я тебя обниму».

Стрельнуло в плечо, в грудь, в шею. Ганин лежал и боялся думать, что там с его печенью, разорванной, как ему казалось. Он собрался с духом, стиснул зубы и слегка надавил пальцами на правый бок пониже ребер. В боку потянуло, печень сказала: «Атата, Андрей», но вряд ли это свидетельствовало о необратимых травмах. Вопреки опасениям хозяина сегодняшнюю неприятность печень пережила.

Ганин вдруг понял, что лежит в луже… чего? Собственной крови? Он приподнял голову и осторожно повертел ею, заметил рядом ведро с водой – кажется, это все же была вода, а не кровь. Он опустил глаза и понял, что лежит абсолютно голый.

Проблема была в том, что он не помнил, как раздевался. Тогда кто мог его раздеть? И зачем? Его кольнула пронзительная догадка: сделать это могли полицейские. Рассвирепевшие, впавшие в безумие от собственного всесилия, они могли натворить с ним всякого, пока он был в отключке. В отношении законников Ганин, умудренный опытом полей, всегда полагал самое плохое.

Запаниковав, он приподнялся на локтях, вскрикнул от боли. От движения синяки и шишки заболели с утроенной силой, уложили его на лопатки.

– Жив! – сказали сверху, и в мутном свете тюремной лампочки появилась голова отца Дормидона. – Жив, страдалец!

Лицо попа растянулось в улыбке. Редкая борода разъехалась клочьями в разные стороны. В улыбке, увидел Ганин лежа, не хватало нескольких зубов.

– Почему я голый? – прошептал он.

– Ты голый, – пуще прежнего осклабился отец Дормидон, – потому что я тебя окрестил!

– Окрестил?

– Воистину! Вообще, отцы крестить таких, как ты, запрещают – бессознательных. Но я решил: раз сам ты дурак, да к тому же еще, кажется, помираешь, то один раз нарушить правило можно. На Москве вашей крестят, окропляя голову водой. То – грех! Крестить надобно погружением всего тела в воду. Поэтому я тебя раздел и окатил из ведра. Трижды.

От полученных новостей мозг Ганина бабахнул не хуже иной гранаты. Забрызгало стены и шконку. Забрызгало улыбающегося попа.

Отец Дормидон ничего не заметил.

– Воды мне принесли супостаты, – сказал он. – Они, видать, и сами перепугались, что перегнули – загубили живую душу. Да еще я подлил масла: тащите, ору, сукины дети, воду! Если он не покрестившись отойдет, гореть вам в синем пламени! Прибежали с ведром: вот, батюшко, вот тебе вода. Какой я вам батюшко, отвечаю, надысь был черт бородатый, а теперь стал батюшко. Вон отседа, кричу, вон! И ушли. Тогда я рукава засучил – раз окатил тебя, два, а на третий грудь твоя зашевелилась и ты вдохнул. Вот оно, думаю, Божье благословение! Осенил я тебя тогда знамением, прочел молитву и повесил на тебя крест. И как только опустился крест тебе на шею, тут-то ты глаза и открыл!

Ганин провел рукой по груди и вправду нащупал массивный резной крест – тот самый, который раньше висел на груди отца Дормидона.

– Поноси, поноси, – сказал тот. – Он тяжелый, большой. Вспоминать будешь чаще.

Спорить с попом не было сил. Кряхтя, Ганин приподнялся – отец Дормидон поддержал его, – на четвереньках дополз до шконки и влез на нее. Ощущение было такое, что ему покорился Эверест.

– Поспи, – сказал поп, вокруг головы которого от лампочки образовался нимб. – Теперь сон – лучшая склейка от хвори. Пока спишь, кровь в синяках расходится, кости прирастают. Но когда проспишься, вспомни – ты теперь другой человек. Ты теперь под Отцом Небесным ходишь, Отец Небесный даровал тебе вторую жизнь. Шутки свои с наркотиками брось. Форму свою басурманскую сыми и в огонь. Думай. А лучше всего иди в монастырь.

– Слышь, отче, – сквозь слабость пробормотал распластавшийся на шконке Ганин.

– Что? – отец Дормидон наклонился к нему. – Исповедаться хочешь?

– Отвали, пока не получил в жбан!