Крушение пирса - Марк Хэддон Страница 33

Все это время Гевин просидел за кухонным столом, не произнеся практически ни слова. От боли он особенно не страдал. Собственно, в нем всегда было нечто от мальчишки-сорванца, который привык к грубым развлечениям, болезненным падениям и царапинам, полученным в результате лазанья по деревьям, так что физический дискомфорт был для него делом обычным и не таким уж неприятным. Не слишком встревожен он был и тем, что случилось с Аней, а также возможным исходом ее долгого пребывания в ледяном убежище. Гевин вообще обладал способностью полностью игнорировать все, в данный момент к нему самому отношения не имевшее. Больше всего его беспокоило то, что он никак не может повернуть все эти события себе во благо – в такой ситуации он никогда еще не оказывался.

Эмми где-то поблизости возилась со сковородками и сотейниками. Ей хотелось бы немедленно вернуться в Лондон и снова каждый вечер, забыв о своем светском образе, входить в гостиную на сцене, где на заднике изображен залитый дождем фьорд, и приветствовать пастора Мандерса: «Как хорошо, что вы так рано пришли. Значит, мы еще до ужина успеем покончить со всеми делами…» Ведь к Гевину ее привлекла именно его поразительная неуязвимость, являвшаяся как бы противовесом его избыточной самоуверенности и полному отсутствию чувствительности. Но теперь, когда ей стало ясно, что и Гевина можно сломить, она никак не могла избавиться от неприятных подозрений, что когда-то забралась не в ту спасательную шлюпку.

Той ночью спала одна Мэдлин, но и ей, даже под воздействием успокоительного, удалось проспать только до четырех утра, а потом сквозь рассеивающийся туман снотворного перед ней вновь стали явственно проступать кровавые картины минувшего вечера. Лео все уговаривал Софи прилечь и немного отдохнуть, но она отказывалась, утверждая, что ни о каком отдыхе и речи быть не может, пока она не увидит, что Аня способна встать с постели и нормально держится на ногах; впрочем, если честно, и сам Лео испытывал примерно те же чувства. Сара была слишком разгневана, чтобы спокойно уснуть, и Роберту, как всегда, тоже приходилось бодрствовать на тот случай, если ему придется поглотить и растворить в себе или хотя бы отвести от других безудержный гнев жены, чтобы не усложнять и без того непростое положение вещей.

Что же касается Мартина, то ему не давало уснуть воскрешение незнакомца из мертвых. Этот человек, безусловно, был мертв, но затем он, как ни удивительно, ожил. Скорее всего, все они стали жертвами какого-то невероятно хитроумного трюка, думал он. Но как был проделан этот трюк? И кем? И с какой целью?

Дэвид не мог спать, потому что, когда он пошел наверх проверить, как там Аня, мать злобно зашипела на него и приказала держаться подальше от сестренки, и он отчетливо уловил в ее голосе ненависть. Потом отец, правда, вышел в коридор и сказал ему, что мама просто очень волнуется и устала, но ведь всем известно, что, когда один человек извиняется за другого, это не совсем настоящие извинения.

Он ведь тогда просто забыл о потайном месте, которое так нравилось сестре. А потом вспомнил. Но его почему-то никто за это не похвалил, не сказал, что он молодец, раз все-таки вспомнил. И объяснение этому, разумеется, было таким же, как и всегда: Аня родилась слабенькой, недоношенной, она лишь чудом вошла в наш мир, благослови ее Господь, и так далее… В общем, иногда Дэвиду даже хотелось, чтобы она умерла, потому что тогда, возможно, все перестали бы твердить ему: будь хорошим мальчиком, научись сам о себе заботиться, не шуми, не безобразничай и всегда помни, как тебе повезло, что мама и папа сейчас хорошо зарабатывают… Ну и что? Он начинал вести себя хорошо, следил за собой, не шумел и не безобразничал, но в награду получал лишь полнейшее равнодушие.

Порой Дэвид думал: хорошо бы заболеть какой-нибудь ужасной болезнью или попасть под машину и остаться изуродованным. А иногда он нарочно чересчур сильно высовывался из окна и специально наклонялся вниз. Бывало и так, что он, воткнув острый кончик перочинного ножа себе в запястье, нажимал на него до тех пор, пока не потечет кровь. Порой же он просто до изнеможения сидел в интернете.

И вот теперь все повторяется вновь: он стоит в кулисах и смотрит, как на сцене идет очередная серия «Аня-шоу».

Гевин лег в постель и, укрывшись теплым одеялом, провалялся всю вторую половину ночи, надеясь если не поспать, то хотя бы немного отдохнуть. С рассветом его былая вера в себя в значительной степени восстановилась, и в результате события минувшего дня обрели несколько потусторонний оттенок, что позволило ему как-то к ним приспособиться и даже отчасти нейтрализовать их воздействие. Гевин попросил Эмми принести ему еще таблетку от кашля и кофе покрепче и тост, а когда болеутоляющее подействовало, он медленно и осторожно встал с постели, принял душ, спустился вниз и предложил всем устроить перед обедом семейную прогулку.

Сара просто дар речи потеряла. Как такое возможно?! Неужели ее братцу абсолютно безразлично, что он вчера натворил в соседней комнате? И почему все остальные, словно сговорившись, тоже притворяются, изображая полнейшую амнезию? Нет, она была намерена немедленно это выяснить и обсудить. Ей хотелось, чтобы наконец восторжествовала справедливость. Или уж – как минимум – чтобы ее братец признал: он совершил нечто ужасное.

Между прочим, именно поэтому многим нравился Гевин, а Сару почти все находили слишком сложной в общении; именно поэтому, вопреки всякой справедливости, мир так часто бывал к Гевину благосклонен, а у Сары на пути возникало множество препятствий. Гевин был воплощением движущей силы и уверенности. Его влекло все новое и интересное, а от старого и чересчур сложного он быстро уставал и начинал скучать. А еще он всегда ухитрялся сделать так, что любой его выбор казался всем и правильным, и благородным.

У Мэдлин все еще побаливало бедро, и Софи осталась дома, чтобы помочь ей с ланчем. Аня уже вполне пришла в себя и встала с постели, хотя из дома выходить ей было по-прежнему страшновато; но она решила пересилить себя и сочла, что в данном случае будет безопаснее, если она отправится на прогулку в большой компании. Все натянули резиновые сапоги и двинулись к церкви, отвечая на приветствия соседей, выглядывавших из-за сугробов точно братья-эскимосы. Чей-то золотистый ретривер наслаждался глубоким снегом – нырял в него, а потом неожиданно выпрыгивал на тропинку и был похож на покрытого шерстью желтого дельфина.

Роберт заметил, что Дэвид тащится сзади, и ему показалось, что мальчишка немного не в себе, – возможно, в Роберте отозвалось эхо его собственного детства, когда его таскали из одной международной школы в другую, где царил бессмысленный гламур и ученики, говорившие на четырнадцати различных языках, были беспредельно одиноки.

– Как дела, дружок? – улыбнулся Роберт Дэвиду, но тот лишь посмотрел на него с нескрываемым презрением юности, и перед мысленным взором первого возник некий странный образ – ребенок, упавший в колодец; любой разговор, который взрослые пытаются завести с ним, совершенно не имеет смысла, потому что колодец глубок, а лестницы у них нет. Этот мгновенно возникший образ будет преследовать Роберта в течение всех последующих лет, когда до него периодически будут доходить сведения о том, что Дэвид неуклонно и «весьма успешно» продолжает свое долгое падение вниз. А вид глубоких снегов всегда будет служить непременным фоном, когда перед глазами Роберта станет возникать маленькое мрачное личико племянника и замкнутые лица его родителей, которые так и не поняли, кому из их детей на самом деле грозила бо́льшая опасность.