Приют для списанных пилотов - Валерий Хайрюзов Страница 33

Вновь неподалеку послышался шорох. Я выждал немного, достал спички, зажег. Крыса шмыгнула за коробки.

В ворохе лежащих на полу бумаг я вдруг увидел газету с портретом Ельцина. Борис Николаевич стоял в храме со свечкой у живота и смотрел куда-то вперед, точно спрашивая, все ли он делает правильно.

«Все правильно, — хмуро подумал я. — Один с „Искрой“, другой со свечкой».

Наверху послышались шаги — неуверенные и осторожные.

— Я туда уже ходил, там БТР, — донесся тихий голос. — Все перекрыто. Возле набережной светло — сцапают.

— Тихо, они сюда идут. Давай сюда, — звякнула металлическая решетка.

Я понял, что там, за окном, свои. Окно закрыла тень, и я скорее почувствовал, чем увидел: тем же путем, что и я, в подвал спускается человек.

— Ребята, не пугайтесь. Здесь свои, — негромко сказал я.

Ноги сразу же исчезли.

— Там кто-то есть, — раздался испуганный женский голос.

— Свои, свои.

Оконная дыра обозначилась слепящим лучом от фонаря. Он пошарил по стене, осветил меня.

— А, земляк! — удивленно и даже обрадованно донесся голос из темноты. — У тебя там спокойно?

— Как в склепе, — усмехнулся я. — Спускайтесь, пересидим. А то в темноте можно на пулю нарваться. Давайте я помогу.

Их оказалось трое. Двое мужчин и девушка. В одном из них я узнал знакомого депутата.

— Что наверху? — тихо спросил я.

— Лютуют. В здании еще кое-где отбиваются, но их кончают. Мы пытались по коллектору выйти. Там наших двоих люди из безопасности взяли. Они в здании были, сейчас на вокзалах пасут. Всех наших они в лицо знают. Мы едва успели в люк и в другую сторону. Здесь вылезли и напоролись на патруль. Пришлось ноги в руки и бежать. Не будь этого подвала, пожалуй, попались бы. Скажи, выход отсюда есть?

— Только через окно. Дверь заперта.

— Ничего, рассветет, что-нибудь придумаем.

— Серегу убили, — заплакала вдруг девушка. — Когда «Альфа» пришла и начала выводить депутатов, он зашел, его послали узнать, чем закончились переговоры. Я ему: «Брось автомат, пойдем вместе». Он мне: «Вас, может быть, и отпустят, а нам деваться некуда. Это наш последний бастион», — и пошел к выходу. В дверях остановился, глянул через плечо и, будто стесняясь, сказал: «А мне сегодня исполнился двадцать один год». И ушел. Я его потом видела. Лежит в коридоре у окна, ноги поджал. Мать его не переживет. Она у него одна.

— Сволочи! — выругался молчавший до сих пор парень. — Сколько русских людей загубили!

Нас взяли утром, когда мы выбирались из подвала и перебегали улицу. Остановили, поставили лицом к стене, обыскали, затем впихнули в автобус и привезли в отделение. Сменивший пьяную и озверевшую ночную смену дежурный офицер с рязанским лицом начал заполнять протоколы на задержанных. Что-то у него не клеилось. Он начинал писать, но, передумав, мял бумагу, бросал в корзину.

— Скажите, а как пишется: депутат или дипутат? — неожиданно спросил он у девушки.

— Депутат.

— С большой или маленькой буквы? — хмуря брови, еще раз поинтересовался земляк Есенина.

— Те, кто остались в Белом доме, — с большой, а кто ушел к президенту, те — с маленькой, — устало ответила девушка и отвернулась к окну.

— А-а-а… понимаю! Граждане, для революции надо было выбирать другое место. Сейчас Москва — воровской, коммерческий город. Здесь это безнадежное дело, — оглянувшись через плечо, назидательно проговорил милиционер, и вслед за шевелящимися губами его рука двинулась по чистому листу бумаги.

На стене, за спиной милиционера, висел плакатик: «Социалистические обязательства отделения милиции города Москвы». Пахло потом, табаком, винным перегаром, затхлостью казенного помещения. На душе была пустота. Казалось, жизнь закончилась в этой комнате, а все, что будет с нами после, не имеет уже никакого смысла.