Второй шанс - Джули Коэн Страница 33

Она читала предложение, а оно двигалось по странице. Слова перескакивали, меняли положение, внезапно оказывались выше, чем были до этого.

Она возвращалась к началу предложения, которое выглядело успокаивающе надежным, черным у белого поля страницы, и начинала заново. И в том же месте предложение снова начинало двигаться, будто отделялось от страницы, становясь своенравным.

А затем и слово дальше, и дальше, до конца строки, до правого поля, где слова снова неподвижно лежали на странице. Она попробовала прочесть следующую строчку, которая была неподвижной у поля, а потом подскакивала посередине. И снова следующую строчку, следующий абзац, следующую страницу.

Она отложила книгу и позволила глазам отдохнуть, потирая лоб. Был уже вечер, и она лежала в постели с лампой для чтения. Она читала «Анну Каренину» в твердой обложке. Страницы стали мягкими от прикосновения ее пальцев. С закрытыми глазами она могла представить страницу, которую только что пыталась прочесть. Она видела предложение, которое двигалось, таким, каким оно должно быть, совершенно неподвижным и успокаивающим. Если положить книгу на колени, она может указать на него пальцем, даже не открывая глаз, потому что слова не двигаются. Их значение меняется со временем и опытом в зависимости от перевода и контекста, литературной теории и моды.

Но сами слова не дергаются на странице, как неуклюжие танцоры.

Она всю жизнь читала на ходу. Ей было легче думать при движении. Ей нравилось читать в машине, поезде или самолете. Иногда она открывала книгу и выхватывала оттуда пару фраз во время езды на велосипеде, держа руль коленями, прислушиваясь к возможным препятствиям.

Ей нравилось ощущение, что мир вокруг двигается, в то время как слова оставались неподвижными, надежными и правдивыми.

Хонор думала о предложении, которое читала: Они и понятия не имеют о том, что такое счастье, они не знают, что без этой любви для нас ни счастья, ни несчастья – нет жизни. Она открыла книгу и не глядя положила палец на страницу. Хонор представила предложение в голове.

Когда она открыла глаза, слова танцевали.

После этого первого раза, когда текст начал дрожать, она не обращала внимания и продолжала читать еще несколько месяцев. С книгами, которые она хорошо знала, проблем было меньше; слова по краям, возле полей, послушно оставались неподвижными, словно ряды надежных солдат, и она догадывалась, что написано в движущейся середине строки, даже если не получалось уловить слова. Но понять новую книгу было невозможно. Значение ускользало, синтаксис искажался. Отвлекаясь из-за движения, она не могла дочитать предложение до конца.

Хонор знала, в чем причина. Тридцать пять лет назад она видела, как ее отец отложил газеты и потер лоб. Она стала замечать, как мужчина, всегда уделявший особое внимание внешнему виду, начал пропускать участки, когда брился, косо завязывал галстук. Она предложила ему сменить очки, и они со Стивеном пошли с ее отцом к офтальмологу – чтобы выбрать новую оправу, по ее словам. На самом деле она знала, что если он пойдет один, то не расскажет, что ему сказали. Левинсоны не любили врачей.

Так что она присутствовала, когда отец рассказывал, что он видит: «Посередине все размыто, и иногда слова прыгают».

Она также присутствовала, когда офтальмолог проверила зрение и произнесла диагноз. Прошедшие тридцать пять лет не притупили воспоминания о ее ужасе из-за мужчины, который работал руками, узнавал лица, жил в одной и той же общине, всю жизнь посещал ту же синагогу, который отмерял веревку, цепь, гвозди и винты на глаз, который во всем полагался на зрение.

А теперь, через тридцать пять лет, это случилось с Хонор, которая была старше, чем отец, когда он начал слепнуть. Весь ее мир был размытым посередине и прыгал.

Читать с экрана было не лучше, чем с бумаги, но она все равно загуглила и, хотя текст, казалось, двигался сам по себе, узнала все, что нужно было знать. Макулярная дегенерация, прогрессирующее разрушение пигментов сетчатки, которая проявлялась в потере центрального зрения, после которой появлялась чернота, из-за которой невозможно было видеть перед собой.

Неизлечимая, неизбежная, наследственная.

Слова прыгали потому, что ее периферийное зрение было лучше центрального, и она двигала головой, чтобы их поймать. Они не двигались, двигалась она. Центр ее зрения исчезал, как лист бумаги над свечой.

Она ничего не могла сделать, чтобы замедлить или предотвратить этот процесс. Так что она занесла велосипед, сложила книги на полки и убрала все то, в чем полагалась на зрение. Не считая лет, проведенных в Оксфорде, она жила в этом доме с детства и знала его по ощущениям, прикосновениям, запаху и звукам.

Но затем она оступилась. Она упала.

А теперь она находилась в незнакомом ей доме, и ей нужно было скрывать провал в своем зрении.