Будьте как дети - Владимир Шаров Страница 33

О втором Горкинском отряде, продолжал через неделю Ищенко, известно больше. Но прежде чем о нем пойдет речь, скажу о языках, над которыми Ленин работал весь последний год своей жизни. Первый – слоговой, иначе его зовут еще глуховским, по сути ведь тоже состоял из слов, и ясно, что удовлетворить его не мог. Нужны были другие подходы, и Ленин безостановочно их искал. Не раз, например, он думал о языке жестов, движений тела. В связи с этим вспоминал 1901 год и бал жертв якобинского террора. Допускались на него лишь выходцы из семей, члены которых были казнены Робеспьером, но Ленина, восторженного поклонника Французской революции, провел туда недавний приятель-социалист. Он принадлежал к известной дворянской фамилии и, пока они добирались до места, успел рассказать, что под нож гильотины попало целое поколение его предков, от стариков до семилетней девочки.

Само действо происходило в Сентеньи под Парижем, на старинном кладбище глубокой ночью. Пламя полутора сотен свечей, укрепленных на карнизе склепа Монмаранси, от людей и воздуха, как заведенное, кланялось во все стороны, и можно было видеть то танцующих, то оркестрантов, то немногих зрителей. Музыка была очень печальная, особенно Ленина поразило, что скрипки звучали, будто шотландские волынки.

Пары были одеты как обычно: кавалеры во фраках и в батистовых рубашках, барышни – в длинных шелковых платьях с глубоким декольте и обнаженными спинами. Танцевали прямо на могильных плитах и, в сущности, одни дамы. Кавалеры лишь не давали им упасть, и те, завершая па, обмякали, словно мертвые, повисали на их руках. Движения барышень не походили на те танцы, что Ленин знал раньше. Женские фигуры в ходящем ходуном свете почти въявь повторяли судороги человеческого тела, которому за мгновение до того нож гильотины отрубил голову. Несмотря на яркость воспоминаний, всё обдумав, Ленин с сожалением от этой идеи отказался. Никто из слепых языка танца никогда бы не понял.

Учтя недостатки глуховского языка, он большую часть двадцать второго года размышлял о речи, целиком построенной на осязании. Даже немного экспериментировал. Например, показывая кошке Фросе, что она действует точно, как надо, гладил ее по шерстке, и она ластилась, льнула к нему, будто пьяная: когда же, наоборот, был Фросей недоволен, решительно вел руку против шерсти, и кошка, признав свою неправоту, соскакивала с колен, сразу уходила.

Позже эти приемы он попробовал и на Крупской. Сверху вниз, то есть тоже как бы по шерстке, медленно вел свою руку по руке жены, и Надя улыбалась, не хуже зверя видела, что сейчас он ее одобряет. Дело оборачивалось по-другому, когда его пальцы, словно осаживая ее, резко шли снизу вверх. На руке были разные места от совсем нежных, изнутри на сгибе, до твердых, почти что каменных костяшек, и ты одним прикосновением мог сказать, что тебе сейчас от собеседника надо: уступок, компромисса или, напротив, непреклонности, революционной суровости. Мягкое с твердым чередовалось и на лице, это позволяло использовать слепые глаза, неслышащие уши и безмолвные рты коммунаров. Тогда же, гладя руку Крупской, он сообразил, что на коже, проведя ногтем черту, можно не хуже, чем паузой или абзацем, отделять мысль от мысли.

Однажды ночью Ленину приснился Максаков, и он проснулся, думая о жене, женщине, как о земле, по которой дети безбоязненно пойдут в Иерусалим, как об огромной, бескрайней равнине с холмами и ложбинами, земле, разогретой внутренним теплом, мягкой и влажной. О себе он знал, что ему всю ее надо обойти, везде побывать, осмотреть поля и пастбища, луга и огороды. Разобраться, решить, что готово к работе, что пока следует оставить под паром, чтобы земля отдохнула, набралась соков и дальше, год за годом, приносила добрый урожай.

Он был расчетливым, тороватым крестьянином, которому не абы как, а всё надо было оценить, прикинуть, взвесить, чтобы хватило и на себя и на потомство. В то же время он понимал, что тяжело болен, стар, немощен, и боялся, что сам ничего уже не сможет вспахать. Срок его вышел.

Он брел по ней вниз от волос, от пряди, прикрывающей лоб. Чтобы не разбудить, шел осторожно, едва касаясь кожи, и был рад, что Крупская, как всегда во сне, дышит тихо, ровно. Но и так он скоро устал и, сложив руку ковшиком, весь его – от века до подбородка – до краев наполнив ее щекой, лег отдохнуть, снова прикопить сил. Он лежал, как уже было в молодости, привыкал к Наде рукой и той же рукой объяснял, что теперь она жена, что она его; и Крупская сама сквозь сон понимала и запоминала, что больше она не приблудная, бог знает откуда взявшаяся, а своя, хозяйская, и он может и будет поступать с ней, как сочтет нужным. Ее же дело всей собой ему отдаваться, и верить, и молиться за него, и его любить. Она на всё это была согласна, сказала «да» еще тридцать лет назад и теперь, устроившись в его ковшике, повторяла свое «да», подтверждала, что ничего не изменилось: они – одно, куда он, туда и она.