На этом свете - Дмитрий Филиппов Страница 33

– Нет.

– А чего так? – Немец снова высморкался и обтер пальцы о штанину маскхалата.

– Да вот так. Я не в ложбинке лежал.

– Это я – что? Левый, что ли?

– Не вникай.

– Нет, ты объясни мне. Ты, может, предъявить хочешь? – Немец явно злился.

– Леха, чего ты завелся? В меня стреляли – я отстреливался. Все.

Мы накатили еще по одной. Дрожь отпускала. Все возвращалось на круги своя. Мы вернулись в прежнюю, спокойную жизнь живые, а самое главное – прежняя жизнь вернулась в нас.

– Когда все закончилось, я о машине своей подумал. Прикинь?! О машине! – Немец засмеялся, подавился соленым огурцом, замахал руками. А когда откашлялся, продолжил: – Не о маме, там, не о доме. А о машине. Я ее месяц назад купил, когда в отпуск ездил. Ну, ты помнишь…

– Да-да.

– Вот ведь! О машине! Вот если бы меня завалили сейчас – кому бы она досталась?! И так обидно стало!

– Не завалили же.

– Это понятно. Только все равно обидно было. А ты о чем?

Она обнимает его за плечи, прижимается, льнет всем телом и преданным взглядом смотрит в глаза. Они танцуют. Звучит Михей и Джуманджи «Сука-любовь». Я танцую недалеко от них с подружкой невесты, и порой мы оказываемся настолько близко, что я мог бы коснуться Вериных волос. До меня долетают отрывочные фразы: счастлива… люблю… в моей жизни… Интересно, что она рассказывала ему обо мне? И рассказывала ли вообще? У нее ничего не осталось на память от меня. Ничего. Нет, вру! На 8 Марта я подарил ей серебряное кольцо с полудрагоценным камнем. Вера сказала спасибо, поцеловала меня, но никогда не надевала это кольцо… При мне – никогда! И теперь точно не наденет: золото с серебром не смотрится.

Музыка заканчивается, но какое-то время они продолжают стоять в обнимку. Наконец расходятся, он берет ее за руку и выводит в центр банкетного зала.

– Дорогие друзья! Мы все благодарны вам за то, что вы пришли. Но сейчас мы вас покинем. Вы только не расходитесь, пейте, ешьте, отдыхайте. Свадьба продолжается! – голос мягкий, бархатный.

Он накидывает ей на плечи плащ, и они идут по направлению к выходу. Я сажусь за стол. Наливаю себе водки. Опрокидываю залпом.

– Сука! – кричу ей вслед.

Гробовая тишина. Десятки взглядов готовы испепелить, сжечь меня живьем со всеми грехами и потрохами.

– Сука! Сука! Сука!

Она не слышит. Она уже едет в машине.

Я лежал в койке и мечтал провалиться в сон. Отбой был два часа назад, но в душе все переворачивалось с ног на голову. Я мог оказаться в их спальне, мог с мазохистским восторгом наблюдать за сплетением тел, слушать их стоны… Я все это мог! А потом, когда бы все закончилось, с развороченным сердцем затушил бы свечку и заснул.

Я не хотел на это смотреть. Именно поэтому кому-то суждено в бессилии грызть подушку всю ночь, исходить беззвучным ревом, курить каждые полчаса, кусать пальцы, чтобы они не тянулись к телефону, вслушиваться в кавказскую ночь, сжигать фотографии в казарменной буржуйке, а кто-то за тысячу километров отсюда будет трахаться.

Спи спокойно, Верочка. Я не смотрю.

2

Мои первые дни в армии были похожи на затянувшийся сон. Не из разряда кошмарных – нет, а просто мутный (бывают такие), когда запутался и ничего не можешь понять, а персонажи размыты и обезличены и меняются, как слайды из диафильма.

Меня призвали в конце ноября, но в действующую часть я попал в первые дни зимы поздно ночью. Уставшие и настороженные, неуклюжие в выданной не по размерам форме, мы – новобранцы, призыв 6–2 – брели по плацу за ответственным офицером, а уже из всех окон казарм высовывались виноградными гроздьями бритые головы.

– Вешайтесь, духи! Вешайтесь, духи!

Казалось, это кричали не люди, а камни домов, турники, площадки и ограды; и в такт им подхватывал те же слова памятник неизвестному солдату, обшарпанный со всех сторон.

– Вешайтесь, духи!

Это кричал сам воздух.

– Вешайтесь…

Слова не пугали. Вселяли легкую тревогу, но страха не было. Просто границы реальности еще не окрепли. Действительность предстала передо мной каркасом без несущих балок. Еще несколько минут назад там, за оградой был совсем другой мир, правила и законы которого я знал в совершенстве. Но вот закрылись ворота – и этот мир перестал существовать. Возник новый, непривычный и неизвестный. Законов нового мира я еще не знал, поэтому в слепоте своей пытался примерить к нему законы старые и всем известные. Но авантюра не удавалась, и даже за попытку никто спасибо не сказал! Реальность с ходу отрыгнула слабые потуги на компромисс. Повисите пока в безвременье. А еще лучше…

– Вешайтесь, духи!

Размещение. Баня. Вода чуть теплая – и это первый закон новой реальности. Полубогами кажутся бравые молодые парни, спокойно распределяющие кровати между новичками. Это армия? Она действительно такая?

Следующий день не избавил меня от ощущения сна. Нам под запись диктовали правила уставов, учили азам строевой подготовки. Каждому определили порядковый номер, тумбочку, кровать, велели проклеймить форму и нашить бирки с фамилией на китель, шапку, варежки и бушлат. Нас учили, как правильно заправлять кровать и набивать кантик, как пришивать подворотничок; объясняли, что полотенце должно висеть на дужке кровати у изголовья, на расстоянии двух пальцев от края. Нам показывали, как правильно наматывать портянки, как выравнивать полосы на одеялах, растянув по всему периметру кроватей белую нитку… И все это казалось естественным и правильным. Никто никого не бил. Покрикивали – да, иногда обносили матом, но это же не самое страшное в жизни! Ерунда, можно и потерпеть.

С этого «потерпеть» все и начиналось. И я не замечал, как час за часом, день за днем нас, взрослых по сути людей, загоняют в рамки нашкодившего ребенка, которому постоянно приходится оправдываться. Почему не брит? Почему подшива не постирана? Почему нет иголки под закладкой головного убора? Что у тебя в карманах? А где твои тетради и ручки? Ах ты еще и в туалете покурил! Ну не тварь ты после этого?!

Новые законы и правила вытесняли из сознания старые. Существовать бок о бок им было просто невозможно: опять же – контраст, опять же – противоположность! Менялись законы – менялось отношение к действительности, манера поведения. И только в редкие минуты спокойствия нападала беспричинная тоска и рвалось из глубины человеческого существа: я не такой! Освободите!

Дисциплина, порядок и устав, самоконтроль и беспрекословное подчинение – да! Это армия! Но в непогрешимость и правильность этой модели мешал поверить ряд незначительных с виду изъянов.

Как первое – разница положений. Определенные привилегии для одних и отсутствие таковых для всей остальной массы. Большей частью привилегии носили бытовой характер: мытье полов, уборка территории, порции в столовой, курение в туалете, толщина подворотничков, право пить чай в расположении роты… И еще много другого, с виду незначительного, неброского. Но наслоение этих мелочей надрывало действительность, и образовывалась пропасть между молодыми и старослужащими. И в какой-то момент меня поразила пришедшая в голову мысль. Я, как сейчас помню, сидел в туалете в позе лебедя, страдал животом и вдруг подумал: «Дедовщины-то не существует!» Все то, что называется дедовщиной, – следствие разности армейского опыта. И это – второй закон. И ничего не изменить в этой системе, поскольку в нее начинает вплетаться человеческий фактор.