Ты была совсем другой - Майя Кучерская Страница 33

Среди внутренних врагов был и любимый институт, давным-давно переименованный в университет, а в прошлом году объединенный с другим вузом, помельче. Отец преподавал там уже около полувека. Автор множества учебных пособий с упражнениями, а главное, внятного и до сих пор не устаревшего учебника по теоретической механике, пережившего с десяток переизданий, лауреат правительственной премии уже послеперестроечной поры – отец был почти национальным достоянием. И когда один ректор сменял другого, даже когда произошло это слияние, и многие остались за бортом – на фигуре отца начальники неизменно сходились: пусть, пусть еще потрудится ВПР, законы механики не стареют.

И два раза в неделю профессор Рощин облачался в наглаженную мамой рубашку, обязательно голубую! Любимый цвет – и в шкафу висело штук двадцать рубашек всех оттенков голубого, от почти синего до размытого осеннего неба в солнечный день, затем надевал серый или, на смену, темно-серый костюмный пиджак, а изредка, когда был кураж, обычно случалось это уже весной, наряжался «по-молодежному», в джинсы и пиджак вельветовый, бежевый… В особенные дни, на защиты и институтские праздники, отец доставал из лаковой шкатулки с мягким багровым нутром любимые запонки, прямоугольные изумрудные или круглые черные в золотых ободках. Были и другие, но он предпочитал эти две пары, щелкал ими с удовольствием, любовался вспыхивающими в солнце золотистыми колечками, завязывал начищенные до блеска ботинки, подхватывал портфель, во дворе заводил любимый вишневый «опель». Мама смотрела ему вслед, с их четвертого этажа.

Выходил на кафедру, чтобы – в который, господи, раз? – восьмисотый! трехтысячный! говорить будущим инженерам-строителям о силе действия, равной противодействию, равновесии тела и законе сохранения энергии. Без бумажек и конспектов, разумеется – все формулировки и формулы крепко сидели в памяти, которая обнаруживала одну пробоину за другой, во всех областях, кроме этой. Отец говорил ясно, весело и… неукротимо, Рощин бывал на его лекциях – его действительно трудно было не слушать. Сухощавый, подтянутый и неизменно увлеченный, ВПР так и впечатывал в головы определения, приводил примеры, разные и всегда живые, красочные «представьте себе, что вы прыгаете с парашютом…» – словом, несся на всех парусах, задорно поглядывая на студенток, сурово – на молодых людей, свободно, действительно почти не стареющей походкой расхаживал по аудитории, черкал синим маркером формулы и стрелки на белой доске…

В детстве Рощин гордился им, листал «папин учебник» со своей фамилией сначала на скромной черной обложке, затем на нарядной зеленой, потом и на малиновой, с золотым тиснением. Основные законы механики были выделены жирным шрифтом, а в одном из последних изданий появились специальные рамочки с указующим на них голубым перстом. Кое-что из слов в рамочках Рощин до сих пор помнил наизусть: «Тело находится в равновесии, если оно покоится или движется равномерно и прямолинейно относительно выбранной инерциальной системы отсчета». Отец двигался равномерно вот уже десятки лет. И окружавшая система отсчета все еще не смела ему противоречить.

Впрочем, когда извергавший гром телевизор окончательно добивал ее, мать вскидывалась:

– Не понимаю, как ты преподаешь? Или ты там, как в вакууме? Задают тебе студенты вопросы? Что ты там слышишь?

В этом месте отец даже выключал звук. На такие обвинения нельзя было не откликнуться.

– Задают, – с достоинством ронял он. – И на каждый! я отвечаю. Даже на самые… наивные, – отец всегда был корректен по отношению к студентам. – И вопросов после лекции всегда немало. Главное – заинтересовать.

Как же он их слышал? Студенты кричали, верещали, спрашивали в микрофон? Но однажды во время очередной стычки отец проговорился, добавив для убедительности – «целая куча на столе к концу лекции собирается». Куча? Мать торжествовала! Пересказывала потом Рощину: вопросы-то отцу писали на бумажке, а не произносили вслух – отсылали в записочках, вот что!

И все вряд ли глухота и слепота отца оставались незамеченными. Но его по-прежнему не трогали. Во всяком случае пока. Тем надежней надо укреплять крепостные ворота, задвигать засовы и молчать, никому не сообщать о своих походах в поликлинику, как на работу, и прятать подальше новый контейнер для лекарств – огромный, потому что прежний стал мал.

«Кириллу не говори», – вот что чаще всего слышала мать.

Отец и не догадывался: в крепости завелся перебежчик, и все хранимые за семью засовами секреты Кириллу становились известны первому. Рощин был отлично осведомлен, когда отец проходит курс уколов, и как он подействовал на левый, особенно стремительно теряющий зрение глаз, и что, несмотря на это, отец все еще садится за руль.

– Вчера жизнь нам буквально спасла, под грузовик поехал, – рассказывала во время очередного телефонного разговора мать. – Он не то что не видел, какой свет, а горел красный, он вообще не видел, что там светофор. Слева, а у него левый практически нулевой. В итоге? Ну, отделались легким испугом, на бордюр въехали, бампер о цветочную клумбу бетонную помяли. К тому же скажу тебе по секрету, только ты уж меня не выдавай, – это мать приговаривала почти после каждого признания, – с прошлой недели китайца начал посещать, колет его за безумные доллары, месячный курс – это уже для слуха.

И Рощин обмирал: отец действительно видел и слышал все хуже. За последние полтора года на счету его появились уже две аварии, обстоятельств которых отец не разглашал, к счастью, оба раза ударили его – и оба раза с последствиями только для автомобиля. После этой встречи с клумбой «опель» снова, к великому маминому облегчению, переехал в техцентр и уже две недели ждал очереди.

Дашка, оторвавшись от книжки, кажется, сказала ему что-то – про специи, кофе, а, да, полочку на кухне прибить, на которой они всегда стояли. Он сказал: обязательно. Отец научил его держать в руках молоток и рубанок, спасибо! Научил, а сам…

5.

Нынешней весной на даче, куда родители по-прежнему ездили, Рощин взялся чинить с отцом душ, дверцы просели, понадобилась крестовая отвертка, трешка, отец направился в сарай.

– Давай я, пап? – крикнул Рощин уже ему в спину.

– Не найдешь, – бросил через плечо отец.

И пропал. Работа застопорилась, Рощин подождал, подождал да и отправился следом – сарай стоял на другом конце участка, – обогнул мамину теплицу с яркими росточками будущих огурцов, сиренево-розовую клумбу, плещущую неведомыми ему цветами, подошел к их старенькому, заслуженному сараю с инструментами, поднялся на каменную ступень. Сквозь высокое, единственное здесь окошко, пробитое под самым потолком, сочился рассеянный белый свет – отец, явно вслепую, тихо ощупывал в этом светлом полусумраке отвертки, выстроившиеся в три ряда на стене. Его появления отец не заметил, не расслышал, и не спеша все трогал и трогал одну за одной отверточные ручки, точно играл на неведомом музыкальном инструменте, касался пальцами гладких шишечек – верхний, средний, нижний ряд.

В сарае царил идеальный порядок: отвертки торчали на узкой специально для этого сделанной полочке с отверстиями, верхний этаж занимали плоские, средний – крестовые, третий – разные, нужная отвертка аккуратно сидела в своем гнезде, третьем слева, Рощин это ясно видел, но отчего-то отец ее узнать не мог, и раз за разом не в состоянии был разобрать: какая же из них та? И почему-то не зажигал свет, хотя в конце прошлого года провел его сюда, наконец – четыре повисшие под потолком лампы сияли ярче тысячи солнц! Рощин дернулся, хотя бы включить свет, но сдержался: отец не звал на помощь, значит, помощи не желал. Он упрямо двинулся уже на четвертый круг, что-то невнятно бормоча, кажется, подсчитывая, где именно находится нужная.