Детская комната - Валентина Гоби Страница 33

В феврале забирают женщин из туберкулезного блока, Мила сама это видит. Этих женщин отправляют на грузовиках в Уккермарк, это же видят и Schreiberins. Мила сообщает Мари-Поль номера увезенных заключенных. Мари-Поль говорит, что эти номера есть в списке Mittwerda – она видела список. Теперь, когда в руки Мари-Поль попадает список женщин, отобранных в Mittwerda, она сообщает имена этих заключенных, чтобы Мила смогла заменить их номера на номера трупов из Revier, – и список Mittwerda содержит уже мертвых. Это гонка на время: отпороть номера у отобранных женщин и у трупов, поменять номера, быстро пришить ниткой и иголкой, украденными Терезой в Betrieb, потереть нить и испачкать ее, чтобы она не казалась новой. В итоге четыре женщины спасены от смерти. Затем отбор происходит в блоках с больными. Осматривают ноги, волосы, седые – это плохо, женщины натирают волосы сажей. Учитывают возраст, продолжительность постельного режима, хроническую форму болезни. И сразу направляют в Уккермарк. Нет даже пометки Mittwerda, не лгут даже о каком-нибудь другом месте: тебя забирают и убивают без всяких церемоний. Но нельзя молчать, нужно говорить до изнеможения, везде, при любых обстоятельствах, сказать все, что она видела. Видеть – самое важное слово. Отпечатать в себе, а затем извергать из себя картинки, реальность. Говорить в Kinderzimmer с матерями на всех языках и на всех смесях языков, говорить в Tagesraum, в блоке, говорить сейчас, чтобы однажды это было сказано – ею или одной из них, не важно, – там, снаружи, теми, кто спасется, чтобы они были вооружены своими глазами, ее глазами, глазами всех. Лишь бы только они об этом помнили. Все в деталях. Каждый вечер они с Терезой еще раз повторяют события. Имена. Цифры. Даты. Не сдаваться, рассказывать. И всегда сохранять слова любви для Джеймса.

Продержаться. Даже когда они приходят производить отбор в блоки. Когда они приказывают женщинам проходить перед ними с поднятыми юбками, заставляют их бегать и смеются над ступором тех, которые ждут своей очереди, над старыми женщинами с опухшими щиколотками, над теми, у кого полные трусы дерьма и мочи, кто стоит в рваной обуви, с гноящимися ранами; над лысыми и беззубыми, с желтыми глазами, с чесоткой на локтях и коленях, над теми, кто сильно выпрямляется, чтобы произвести хорошее впечатление, над хорошими ученицами, которые для того, чтобы их на этот раз еще не забрали, держатся в группе справа, в той группе, где еще остались сильные, те, кого можно представить врагу. Смотреть во все глаза, ничего не забыть, запомнить первое число, восемнадцатое января:

– смех врача во время гротескного показа – wie elegant! ^[95]

– селекционера, «продавца коров», который, как сумасшедший, носится на велосипеде по рядам tsu fünft,

– слезы, которые никак не польются у женщин из левой группы,

– реверанс Кати в конце бега,

– окровавленный кулак Терезы, которым она в ярости бьет по стене,

– огонь Krematorium, который горит день и ночь, до тех пор пока от перегрева одна из печей не взрывается,

– ликование женщин при виде рухнувшей крыши.

Двадцать восьмого января Тереза видит, как полек выводят из лагеря. По словам Мари-Поль, они идут в Уккермарк. Тысяча восемьсот женщин.

Каждый вечер список вещей, которые нужно запомнить, удлиняется. Повторить его пять раз, десять раз и поверить в то, что можно сохранить невредимыми все эти картинки, факты, эмоции. Держаться.

Мила больше не помнит точных дат. День, когда прибыли бельгийки с толстощекими младенцами, упитанными, без сомнений из внешних Kommandos. Женщины прижимают к себе этих великолепных, хорошо откормленных младенцев, с розовой мягкой кожей, которые мирно сопят во время поверки. У них красные губы, полные красной крови. Мраморно-молочная кожа. Мила всматривается в них: какого же они возраста? День за днем дети худеют. Усыхают. Примерно через три недели женщины стоят одни.

Джеймс. Согреть Джеймса, поднести его к груди всех женщин, которые торопятся в Kinderzimmer, одну каплю здесь, другую каплю там, пережеванный Милой картофель. Сухое молоко. Петь для Schwester Евы и уходить с одной, двумя или тремя ложками сухого молока для Джеймса. Вследствие аварии электросети блок погружается в темноту с шестнадцати до девяти часов следующего дня. Несмотря на это, нужно идти в Kinderzimmer, на ощупь, уповая на лунный свет. Голландка уже без сил, Сабина заболела. Самой найти своего ребенка в темноте. Помнить, что Джеймс – десятый справа на нижнем этаже нар. Те, кто поздоровее, лежат на верхней полке, а Джеймс чахнет. Девяносто один день минус шестьдесят один – еще тридцать дней. Посчитать головы, прикасаясь указательным пальцем к холодным лбам: один, два, три, четыре… А если кто-то умер? А если Джеймс девятый? А если кто-то родился? Тогда одиннадцатый? Она считает несколько раз: один, два, три, четыре; у них нет ни отличительной одежды, ни лиц – у них у всех лица, как у смерти. Она берет десятого ребенка, выносит его в погруженный в темноту коридор. Она подносит лицо под лунный свет. Она не уверена, кладет ребенка на место и берет девятого. Это должен быть он. Или нет? А если это кто-то другой? Какой-нибудь Александр, Петр или Марианна? Она смотрит на бедро. Красная ранка. Это Джеймс. Легкий, как тряпичная кукла.

Сабина говорит, что из лагеря готовится отъезд небольшого внешнего Kommando.

– Есть пять мест, для пяти матерей. Поезжай ради Джеймса. По словам Schreiberin, это ферма недалеко отсюда.

– Уккермарк тоже недалеко отсюда… – Мила пристально смотрит на Сабину. – Что же выращивают на ферме в промерзшей земле?

– Ничего.

– Это ферма? Ты уверена?

– Нет. Возможно, там есть животные. Может быть, там лучше, чем здесь. А там, где есть животные, есть молоко.

– Они нас отправляют подальше. Мы слишком уродливые животные.

– Джеймс слаб. Тебе решать. Я только знаю, что отъезд может произойти в любой момент.

Сегодня пятнадцатое февраля. Конечно же, она поедет. Пес ее не укусил, не весь транспорт черный. Не сдаваться, помнить о псе. Она покинет Равенсбрюк, чтобы поехать в какое-то место, о котором она ничего не знает, даже названия, не имеет ни малейшего представления о нем. У нее появляются такие же ощущения, какие она испытывала в поезде, когда ехала из Роменвиля в Германию. Она возьмет с собой Сашу-Джеймса, единственную известную ей территорию размером 51 на 21 сантиметр, и прижмет его к себе так, как прижимала тогда маленький чемодан, как сжимала руку Лизетты в ту майскую ночь. Перед тем как за ней приходят, она просит Сабину передать несколько слов для Терезы: «Тереза, будь моими глазами; запоминай даты, имена, все увиденное, все услышанное. Будь моими глазами».

Когда Милу вызывают и ведут к выходу из лагеря, она еле держится на ногах. Снаружи стоит телега, запряженная лошадью, на ней уже сидят четыре женщины, их платья отмечены крестами святого Андрея, на месте кучера – старик. Только не оборачиваться. Смотреть на грязную дорогу, убегающую к горизонту, такому далекому и расплывчатому, что даже взглядом не за что зацепиться. От этого кружится голова. Надзирательница сказала, что ребенка принесут, но, как только Мила садится в телегу, старик бьет коня плетью и копыта начинают стучать по ледяной земле. Мила и женщины переглядываются, оборачиваются к воротам и приходят в бешенство. Одна женщина спрыгивает с телеги, бежит к Равенсбрюку и кричит: «Mein Kind!» ^[96] Спрыгивают все, одна за одной, Мила – последней. Им навстречу бросаются два эсэсовца, угрожая резиновыми палками. Старик останавливает телегу, конь ржет. Женщина, которая спрыгнула первой, в ожидании двух эсэсовцев стоит прямо, как деревце: «Ich will nicht ohne mein Kind gehen» ^[97]. Эсэсовец дает ей пощечину. Четыре женщины, среди которых Мила, становятся рядом с ней, образуя стену. «Töten Sie mich! ^[98] – говорит женщина. – Но я не уеду без своего ребенка». Эсэсовец замахивается палкой. Ни одна из них не моргнула, они замерли, лишь видно, как вздымаются груди и рывками выходит пар. Мила не сильная, просто она пришла в ужас от того, что оказалась вне лагеря без ребенка. И тогда, не отводя взгляда от женщин, эсэсовец отдает команды, и другой немец идет к лагерю. Это может затянуться на три часа, но Мила знает, что никто из женщин не пошевелится, они вросли ногами в землю. Три часа или целая жизнь – целая жизнь, пожалуй, меньше. Вдруг прибегают Сабина и Дарья, держа в руках свертки. Они протягивают женщинам детей. Хоть что-то временно спасено. Слишком холодно для новых прощаний, поэтому женщины снова взбираются на телегу, возница погоняет коня, и они погружаются в белоснежное поле, одновременно печальное и нежное, размытое и новое, как сон.