Мания страсти - Филипп Соллерс Страница 33

Мы никогда не потеряем из виду наших китайцев. Это наши волшебные феи. В старых книгах в таких случаях говорится о бабочках, о рыбах. Другие предпочитают сюжеты о козах, свиньях, кобылах, коровах: у каждого свои пристрастия.

Дора и Клара тоже были бабочками, рыбами, но не только. Я снова слушаю запись Клары, баховскую Английскую сюиту номер два в ее исполнении, то, как она набрасывается на обрывистый конец, джигу. Она упряма и напориста, настойчива, легка, словно серна скачет со скалы на скалу. Она карабкается, скатывается вниз, парит, вырастает до гигантских размеров, обвал и бунт, поражает это немыслимое равновесие между обеими ее руками, двумя долями ее мозга, она нависает, резко падает вниз, танцует джигу, но, даже танцуя, остается вне, словно наблюдая со стороны свою собственную вибрацию, а ты ощущаешь ее спину и ягодицы на черном кожаном табурете; проходящую по плечам и рукам зыбь ее укрощенного дыхания, глаза, которые не видят больше ничего, кроме клавиатуры, ставшей гигантской сетчаткой. Она изгибается, начинает снова, джига, да, английское слово, быстрый танец с трехчастным ритмом, отбивающий пятки, носки, все это переместилось теперь в ее пальцы. Giga, префикс, обозначающий увеличение в миллиард раз. Giga, gigantos, гигант. Есть еще рукава a gigot, то есть рукава буфами, широкие в верхней части и зауженные книзу, к запястью. Бах en gigot…

Именно так: в какие-то музыкальные моменты руки выполняют функции ног, они танцуют, они бегут, вся энергия переходит в касания, туше, энергия и свобода, и точно так же руки оставляют следы своего касания, как ноги — вмятины на песке. Она, Клара, с силой бьет по своему роялю, но как объяснить, почему эта энергия разрешается так нежно и осторожно, почему возникает ощущение легчайшего прикосновения, ласки, ветерка-мотылька, парящей рыбки? Китайцы любят рыб, потому что они забываются — так они говорят — в океанах, морях, реках, озерах. Они здесь, но их словно бы и нет. Забвение, высшая форма познания. Прощайте. До свидания. До скорого. До вечера. До никогда. Увидимся, когда рак на горе свистнет.

Токката и Партита, теперь Веймар, год 1717. Это молодой Бах, ему тридцать два года, насколько помнится, свои сочинения он посвящает «любителям, для увеселения души». Наше тело предназначено, чтобы развлекать душу, и наоборот. Стойте-ка, ему уже сорок два, ровно столько, чтобы дать почувствовать, настолько идиотским представляется вопрос «сколько лет Баху?», как знают это все органисты, клавесинисты, пианисты, виолончелисты, скрипачи, гобоисты… Трубачи, тромбонисты, фаготисты… Певцы, певицы, дети, хористы… Все церкви… Любой, самый крошечный садик… Пляжи… Самолеты, поезда, автомобили… Корабли, радио… Баха слушают уже на Луне… как и предсказывал Сирано…

Кому принадлежат годы 2000, 3000, 7000, 9000? Чжуан-Цзы, Баху. Вам нравится беспрестанное изменение, новизна? Тогда ваши примеры для подражания Чжуан-Цзы и Бах. Вы, напротив, хотите поддерживать извечные традиции, те, что уже тысячелетия проповедуют одно и то же, словно бы ничто не изменилось, словно это было не тысячу лет назад, а вчера? Все тот же Чжуан-Цзы, тот же Бах. Избегайте праздных дискуссий, устойчивых мнений: ныряйте в пустоту, выбирайте Вибрацию. В крайнем случае, можете также припомнить Паскаля: «Кто смог бы отыскать секрет, как радоваться хорошему, не огорчаясь при этом плохому, тот отыскал бы исходную точку: это и есть вечное движение».

Теперь Клара:

— О чем ты думаешь, когда играешь?

— О следующих пяти секундах.

— Есть ли связь между музыкой и физической любовью?

— Ну и вопрос.

— Бог существует?

— В Бахе, несомненно.

Она достает двадцать четвертую гексаграмму из «Книги перемен», Фу, «Возврат». Вверху Кунь, исполнение, земля; внизу Чжэнь, возбуждение, гром.

Комментарии: «Возврат описывает ситуацию возрождения, позволяющего вернуться к забытой энергии и все начать с нуля. Речь идет о том, чтобы повернуть обратно, вернуться назад, к истокам, и на этот раз пойти по верному пути. Возвращение означает также возможность вновь обрести прежний пыл, свежесть и чистоту первых чувств. Некоторые вещи и понятия должны вновь словно всплыть на поверхность. И не надо им в этом препятствовать».

Она смеется. «Ну да, конечно, почему бы и нет?»

Забвение, что озаряет… Со мной случилось такое однажды возле океана, я словно вновь переживаю это. Было шесть часов утра, лето в очередной раз вставало над Лонг Айлендом, Дора и Клара еще спали, было тихо, даже чайки не начинали орать над водой. Я сидел на берегу, в траве. И вдруг в мгновение ока меня покинула память, это была полнейшая пустота и в то же время твердое ядро, как если бы земля вдруг сомкнулась над моей головой. Она поглотила себя и меня, это было земное затмение. В течение трех секунд, или трех веков, не было ничего, все оказалось стерто, вычеркнуто, черная дыра. Поглощено, оторвано, я есть, меня нет. По ту сторону, но одновременно и по эту. Как на подносе: это сравнение родилось само собой. Земля в самом деле круглая? А ее сердцевина, это что? Ни ее, ни моя, зато это ничто, напротив, возникло со всей очевидностью. Я наклонился вперед, чтобы посмотреть, присутствовало ли еще при этом мое тело, не отказали ли его рефлексы. Я вытянул перед собой руку, и я увидел эту свою руку. Я прочистил горло, и я услышал это свое горло. Там был газон, и меня немного покружило на траве вместе с саркастическим скелетом (это выражение тоже пришло само собой). Ваш саркастический скелет, уважаемый сударь, преподнесен вам на блюде в качестве подарка. Кости видят, уши пробуют на вкус, язык слушает, глаза ощупывают и погружаются внутрь, голова находится везде одновременно, как если бы нужно было удерживать руки и ноги, чтобы вернуться в себя, чтобы упасть в обморок, не теряя при этом сознания. Я принялся тихонько смеяться, настолько неожиданной и комичной была ситуация. Самое смешное, что кругом все смеялось одновременно со мной.

День наступал, пробираясь сквозь акации, откуда-то справа, красное солнце было уже в ветвях. На самом деле было уже очень поздно, все произошло очень давно, совсем на другом горизонте, за лесами и запрудами. Цветы хихикали, они тоже прекрасно знают этот фокус, они, можно сказать, живут этим. Никогда ничего ни с кем не происходило, я просто-напросто умер, все очень просто. Сколько историй ради какого-то кубика воздуха, крошечного уголка природы, легкий толчок, и ты просыпаешься совсем в другом состоянии, бродишь, словно тень среди прочих теней. Жизнь — это сон, спасибо за то, что дали посмотреть сны. Я был прав, что молчал, что лукавил, уворачивался, за то, что был изъят. Пол? Забудьте. Деньги? Забудьте. Смерть? Забудьте. Нет ни желчи, ни печени, ни ануса. С одной стороны зависть, ревность, с другой — забавы, забвение… Разумеется, какое-то разветвление существует. Взгляните сюда, сейчас же, их расстрелянные на месте морды ради социального благополучия младенец деньга сортир. Какое волнение! Какой напор!

Мне ничего больше не оставалось, как просто катиться осторожно по траве, в росе. На восходе дышали километры прерий, лошади начинали носиться одна за другой. Я кромсал густой кустарник, жевал его, выплевывал, это было прекрасно, свежо, нелепо. Природа сама по себе — это ирония в чистом виде. Там, в конце аллеи, возле голубоватой и серой воды, понемногу вырисовывался из темноты белый деревянный дом, построенный в колониальном стиле. Зеленые побеги появлялись теперь один за другим, доводя меня до головокружения. Ладно, пора вставать, промокшая пижама, горячий душ, молчаливое возвращение на террасу. Час спустя просыпается Дора, говорит, что спала, как сурок, спускается Клара, просит чаю, усаживается за пианино, играет гаммы, и даже набросок шопеновского «Скерцо», который она должна исполнять на следующий день в Нью-Йорке. В просторную гостиную с желтыми пуфиками грубо врывается солнце. «Вот, дети мои», — говорит Дора, появляясь с подносами. Усаживаемся снаружи все трое, молчим, пьем.